Книга о Москве, о простых людях, о москвичах, о приезжих, о вере, о Боге.
Старый патриархальный уклад московского Замоскворечья вт. пол. 19 века.
Удивительно искреннее, по-децки простое и чистое воспритие Бога.
Шмелёв пишет свои воспоминания, удивительно точно описывает внутренний мир мальчика-отрока, за 1 год месяц за месяцем, а точнее Праздник за Праздником проходит его знакомство с окружающем миром, иногда жестоким.
И становится неважно, что написана книга во Франции, и уж слишком всё хорошо выходит, приглаженно, но это детские переживания взрослых вопросов. Вопросов, на которые мы теперь и в 60 лет иногда ответить не может, а дети старой дореволюционной Москвы постигали ответы с воспитанием.
Я бы вообще заставила всех её читать , чтобы знали, что Москва когда-то была духовной столицей России, а не прибежищем для больных гепатитом С гастарбайтеров.
"Масленица кончается: сегодня последний день, «прощеное воскресенье». Снег на дворе размаслился. Приносят «масленицу» из бань — в подарок. Такая радость! На большом круглом прянике стоят ледяные горы из золотой бумаги и бумажные вырезные елочки; в елках, стойком на колышках, — вылепленные из теста и выкрашенные сажей, медведики и волки, а над горами и елками — пышные розы на лучинках, синие, желтые, пунцовые... — всех цветов. И над всей этой «масленицей» подрагивают в блеске тонкие золотые паутинки канители. Банщики носят «масленицу» по всем «гостям», которых они мыли, и потом уж приносят к нам. Им подносят винца и угощают блинами в кухне.
И другие блины сегодня, называют — «убогие». Приходят нищие — старички, старушки. Кто им спечет блинков! Им дают по большому масленому блину — «на помин души». Они прячут блины за пазуху и идут по другим домам.
Я любуюсь-любуюсь «масленицей», боюсь дотронуться, — так хороша она. Вся — живая! И елки, и медведики, и горы... и золотая над всем игра. Смотрю и думаю: масленица живая... и цветы, и пряник — живое все. Чудится что-то в этом, но — что? Не могу сказать.
Уже много спустя, вспоминая чудесную «масленицу», я с удивленьем думал о неизвестном Егорыче. Умер Егорыч — и «масленицы» исчезли: нигде их потом не видел. Почему он такое делал? Никто мне не мог сказать. Что-то мелькало мне?.. Пряник... — да не земля ли это, с лесами и горами, со зверями? А чудесные пышные цветы — радость весны идущей? А дрожащая золотая паутинка — солнечные лучи, весенние?.. Умер неведомый Егорыч — и «масленицы», ж и в ы е, кончились. Никто без него не сделает.
Звонят к вечерням. Заходит Горкин — «масленицу» смотреть. Хвалит Егорыча:
— Хороший старичок, бедный совсем, поделочками кормится. То мельнички из бумажек вертит, а как к масленой подошло — «масленицы» свои готовит, в бани, на всю Москву. Три рубля ему за каждую платят... сам выдумал такое, и всем приятность. А сказки какие сказывает, песенки какие знает!.. Ходили к нему из бань за «масленицами», а он, говорят, уж и не встает, заслабел... и в холоду лежит. Может, эта последняя, помрет скоро. Ну, я к вечерне пошел, завтра «стояния» начнутся. Ну, давай друг у дружки прощенья просить, нонче прощеный день.
Он кланяется мне в ноги и говорит — «прости меня, милок, Христа ради». Я знаю, что надо делать, хоть и стыдно очень: падаю ему в ноги, говорю — «Бог простит, прости и меня, грешного», и мы стукаемся головами и смеемся. "

А отец все на Москву любуется...
И вижу я - губы у него шепчут, шепчут... - и будто он припоминает
что-то... задумался.
И вдруг, - вычитывать стал, стишки! любимые мои стишки. Я их из
хрестоматии вычитывал, а он - без книжки! и все, сколько написано,
длинные-длинные стишки. Так все и вычитал, не запнулся даже:

Город чудный, город древний!
Ты вместил в свои концы
И посады, и деревни,
И палаты, и дворцы.

Я шепотком повторял за ним, и все-таки сбивался.

...................................
На твоих церквах старинных
Вырастают дерева,
Глаз не схватит улиц длинных, -
Это - Матушка-Москва!
В первый раз я
слышал, как он говорит стишки. Он любил насвистывать и напевать песенки,
напевал молитвы, заставлял меня читать ему басни и стишки, но сам никогда не
сказывал. А теперь, на Воробьевке, на высоте, над раскинувшейся в тумане
красавицей-Москвой нашей, вдруг начал сказывать... - и как же хорошо
сказывал! с такой лаской и радостью, что в груди у меня забилось, и в глазах
стало горячо.

Кто, силач, возьмет в охапку
Холм Кремля-богатыря?
Кто собьет злптую шапку
У Ивана-Звонаря?..
Кто Царь-Колокол подымет?
Кто Царь-Пушку повернет?..
Шляпу кто, гордец, не снимет
У Святых в Кремле Ворот?..

И все-то стишки, до самого последнего словечка!

................................................
Град срединный... град сердечный...
Коренной... России... град!..

Он прикрыл рукой глаза - и стоял так, раздумчиво. И все притихли. А у
меня слезы, слезы... с чего-то слезы.

тут оказывается всё в интернете есть, а я всё книжки читаю http://lib.ru/RUSSLIT/SMELEW/leto.txt

Домнушка спрашивает, как мне мешочек сшить, побольше или поменьше, -
понесу батюшке грехи. Отец смеется; "из-под углей!" И я думаю -
"черные-черные грехи...".
Накануне страшного дня Горкин ведет меня в наши бани, в "тридцатку",
где солидные гости моются. Банщики рады, что и я в грешники попал, но
утешают весело: "ничего, все грехи отмоем". В бане - отец протодьякон. Он на
славу попарился, простывает на тугом диване и ест моченые яблоки из шайки.
Смеется Горкину: "а, кости смиренные... па-риться пришли!" - густо, будто из
живота. Я гляжу на него и думаю: "Крестопоклонная", а он моченые яблоки
мякает... и живот у него какой, мамона!.." А он хряпает и хряпает.
Моет меня сам Горкин, взбивает большую пену. На полке кто-то парится и
кряхтит: "ох, грехи наши тяжкие..." А это мясник лощегов. Признал нас и
говорит: "говеете, стало быть... а чего вам говеть, кожа да кости, не во что
и греху вцепиться". Немножко и мы попарились. Выходим в раздевалку, а
протодьякон еще лежит, кислую капусту хряпает. Ласково пошутил со мной,
ущипнул даже за бочок: "ну, говельщик, грехи-то смыл?" - и угостил
капусткой, яблоки-то все съел.
Выходим мы из бани, и спрашиваю я Горкина:
- А протодьякон... в рай прямо, он священный? и не говеет никогда, как
батюшка?
- И они говеют, как можно не говеть! один Господь без греха.
Даже и они говеют! А как же, на "Крестопоклонной" - и яблоки? чьи же
молитвы-то из адова пламени подымут? И опять мне делается страшно... только
бы поговеть успеть.


В пятницу, перед вечерней, подходит самое стыдное: у всех надо просить
прощение. Горкин говорит, что стыдиться тут нечего, такой порядок, надо
очистить душу. Мы ходим вместе, кланяемся всем смиренно и говорим: "прости
меня, грешного". Все ласково говорят: "Бог простит, и меня простите".
Подхожу к Гришке, а он гордо так на меня:
- А вот и не прощу!
Горкин его усовестил, - этим шутить не годится. Он поломался маленько и
сказал, важно так:
- Ну, ладно уж, прощаю! А я перед ним, правда, очень согрешил: назло
ему лопату расколол, заплевался и дураком обругал. На масленице это вышло. Я
стал на дворе рассказывать, какие мы блины ели и с каким припеком, да и
скажи - "с семгой еще ели". Он меня на смех и поднял: "как так, с Се-мкой?
мальчика Семку ты съел?!" - прямо, до слез довел. Я стал ему говорить, что
не Семку, а се-мгу. Такая рыба, красная... - а он все на смех: "мальчика
Семку съел!" Я схватил лопату да об тумбу и расколол. Он и говорит, осерчал:
"Ну, ты мне за эту лопату ответишь!" И с того проходу мне не давал. Как
завидит меня - на весь-то двор орет: "мальчика Семку съел!" И другие стали
меня дразнить, хоть на двор не показывайся. Я и стал на него плеваться и
дураком ругать. Горкин, спасибо, заступился, тогда только и перестали.
И Василь-Василич меня простил, по-братски. Я его Косым сколько называл,
- и все его Косым звали, а то у нас на дворе другой еще Василь-Василич,
скорняк, так чтобы не путать их. А раз даже пьяницей назвал, что-то мы не
поладили. Он и говорит, когда я прощенья просил: "да я и взаправду косой, и
во хмелю ругаюсь... ничего, не тревожься, мы с тобой всегда дружно жили".
Поцеловались, мы с ним, и сразу легко мне стало, душа очистилась.
Все грехи мы с Горкиным перебрали, но страшных-то, слава Богу, не было.
Самый, пожалуй, страшный, - как я в Чистый Понедельник яичко выпил. Гришка
выгребал под навесом за досками мусор и спугнул курицу, - за досками несла
яички, в самоседки готовилась. Я его и застал, как он яички об доску кокал и
выпивал. Он стал просить - "не сказывай, смотри, мамаше... на, попробуй". Я
и выпил одно яичко. Покаялся я Горкину, а он сказал:
- Это на Гришке грех, он тебя искусил, как враг. Набралось все-таки
грехов. Выходим за ворота, грехи несем, а Гришка и говорит: "вот, годи...
заставит тебя поп на закорках его возить!" Я ему говорю, что это так,
нарочно, шутят. А он мне - "а вот увидишь "нарошно"... а зачем там заслончик
ставят?" Душу мне и смутил, хотел я назад бежать. Горкин тут даже согрешил,
затопал на меня, погрозился, а Гришке сказал:
- Ах, ты... пропащая твоя душа!..
Перекрестились мы и пошли. А это все тот: досадно, что вот очистимся, и
вводит в искушение - рассердит.
Приходим загодя до вечерни, а уж говельщиков много понабралось. У
левого крылоса стоят ширмочки, и туда ходят по одному, со свечкой. Вспомнил
я про заслончик - душа сразу и упала. Зачем заслончик? Горкин мне объяснил -
это чтобы исповедники не смущались, тайная исповедь, на духу, кто, может, и
поплачет от сокрушения, глядеть посторонним не годится. Стоят друг за
дружкой со свечками, дожидаются череду. И у всех головы нагнуты, для
сокрушения. Я попробовал сокрушаться, а ничего не помню, какие мои грехи.
Горкин сует мне свечку, требует три копейки, а я плачу.
- Ты чего плачешь... сокрушаешься? - спрашивает. А у меня губы не
сойдутся.
У свещного ящика сидит за столиком протодьякон, гусиное перо держит.
- Иди-ка ко мне!.. - и на меня пером погрозил. Тут мне и страшно стало:
большая перед ним книга, и он по ней что-то пишет, - грехи, пожалуй,
рукописание. Я тут и вспомнил про один грех, как гусиное перо увидал: как в
Филиповки протодьякон с батюшкой гусиные у нас лапки ели, а я завидовал, что
не мне лапку дали. И еще вспомнилось, как осуждал протодьякона, что на
"Крестопоклонной" моченые яблоки вкушает и живот у него такой. Сказать?..
ведь у тех все записано. Порешил сказать, а это он не грехи записывает, а
кто говеет, такой порядок. Записал меня в книгу и загудел на меня, из
живота: "о грехах воздыхаешь, парень... плачешь-то? Ничего, замолишь, Бог
даст, очистишься". И провел перышком по моим глазам.
Нас пропускают наперед. У Горкина дело священное - за свещным ящиком, и
все его очень уважают. Шепчут: "пожалуйте наперед, Михал Панкратыч, дело у
вас церковное". Из-за ширмы выходит Зайцев, весь-то красный, и крестится.
Уходит туда пожарный, крестится быстро-быстро, словно идет на страшное, Я
думаю: "и пожаров не боится, а тут боится". Вижу под ширмой огромный его
сапог. Потом этот сапог вылезает из-под заслончика, видны ясные гвоздики, -
опустился, пожалуй, на коленки. И нет сапога: выходит пожарный к нам, бурое
его лицо радостное, приятное. Он падает на колени, стукает об пол головой,
много раз, скоро-скоро, будто торопится, и уходит. Потом выходит из-за
заслончика красивая барышня и вытирает глаза платочком, - оплакивает грехи?
- Ну, иди с Господом... - шепчет Горкин и чуть поталкивает, а у меня
ноги не идут, и опять все грехи забыл.
Он ведет меня за руку и шепчет - "иди, голубок, покайся". А я ничего не
вижу, глаза застлало. Он вытирает мне глаза пальцем, и я вижу за ширмами
аналой и о. Виктора. Он манит меня и шепчет: "ну, милый, откройся перед
Крестом и Евангелием, как перед Господом, в чем согрешал... не убойся, не
утаи..." Я плачу, не знаю, что говорить. Он наклоняется и шепчет: "ну,
папашеньку-мамашеньку не слушался..." А я только про лапку помню.
- Ну, что еще... не слушался... надо слушаться... Что, какую лапку?..
Я едва вышептываю сквозь слезы:
- Гусиная лапка... гу... синую лапку... позавидовал... Он начинает
допрашивать, что за лапка, ласково так выспрашивает, и я ему открываю все.
Он гладит меня по головке и вздыхает:
- Так, умник... не утаил... и душе легче. Ну, еще что?..
Мне легко, и я говорю про все: и про лопату, и про, яичко, и даже как
осуждал о. протодьякона, про моченые яблоки и его живот. Батюшка читает мне
наставление, что завидовать и осуждать большой грех, особенно старших.
- Ишь, ты, какой заметливый... - и хвалит за "рачение" о душе.
Но я не понимаю, что такое - "рачение". Накрывает меня епитрахилью и
крестит голову. И я радостно слышу: "...прощаю и разрешаю".
Выхожу из-за ширмочки, все на меня глядят, - очень я долго был. Может
быть, думают, какой я великий грешник. А на душе так легко-легко.
...

Я начинаю одеваться - и слышу крик - "держи его!.. лови!..". Вскакиваю
на подоконник. Бегут плотники в праздничных рубахах, и Василь-Василич с
ними, кричит: "за сани укрылся, сукин кот!.. под навесом, сапожники
видали... тащи его, робята!.." Мешает амбар, не видно. Жулика поймали?.. У
амбара стоит в новенькой поддевке. Горкин, покачивает что-то головой, жалеет
словно. Кричит ребятам: "полегши, рубаху ему порвете!... ну, провинился -
покается..." - слышу я в форточку: - "а ты, Григорья, не упирайся...
присудили - отчитывайся, такой по рядок... пострадай маленько". Я узнаю
голос Гришки: "да я повинюсь... да вода холодная-ледяная!.." Ничего я не
понимаю, бегу во двор.
А все уже у колодца. Василь-Василич ведра велит тащить, накачивать..
Гришка усмешливо косит глазом, как и всегда. Упрашивает:
- Ну, покорюсь! только, братцы, немного, чур... дайте хоть спинжак
скинуть да сапоги... к Пасхе только справил, изгадите.
- Ишь какой!.. - кричат, - спинжак справил, а Бога обманул!..Нет, мы те
так упарим! Я спрашиваю Горкина, что такое.
- Дело такое, от старины. И прабабушка таких купала, как можно спущать!
Скорняк напомнил, сказал робятам, а те и ради. Один он только не поговел, а
нас обманул: отговелся я, говорит. А сам уходил со двора, отпускал его
папашенька в церковь, поговеть, на шестой. Ну, я, говорит отговемши... а мы
его все поздравили - "телу во здравие, душе во спасение"... А мне сумнение:
не вижу и не вижу его в церкви! А он, робята дознали, по полпивным говел! И
в заутреню вчера не пошел, и в обедню не стоял, не похристосовался. Я Онтона
посылал - смени Гришу, он у ворот дежурит, пусть обедню хоть постоит, нельзя
от дому отлучаться в такую ночь, - в церкви все. Не пошел, спать пошел.
Робята и возревновали, Василь-Василич их... - поучим его, робята! Ну,
папашеньку подождем, как уж он рассудит.
Гришка стоит босой, в розовой рубахе, в подштанниках. Ждут отца.
Марьюшка кричит - "попался бычок на ве ревочку!". Никто его не любит,
зубастый очень. А руки - золото. Отец два раза его прогонял и опять брал.
Никто так не может начистить самовар или сапоги, - как жар горят. Но очень
дерзкий на всякие слова и баб ругает. Маша высунулась в окно в сенях,
кричит, тоже зубастая: "ай купаться хочете, Григорий Тимофеевич?" Гришка
даже зубами скрипнул. Антипушка вышел из конюшни, пожалел: "тебя, Григорий,
нечистый от Бога отводит... ты покайся, - может, и простят робята". Гришка
плаксиво говорит: "да я ж ка-юсь!.. пустите, ребята, ради Праздника!.." -
"Нет, говорят, начали дело - кончим". И Василь-Василич не желает прощать:
"надо те постращать, всем в пример!" Приходит отец, говорит с Горкиным. -
Правильно, ребята, ва-ляй его!.. Говорят: "у нас в деревне так-то, и у вас
хорошо заведено... таких у нас в Клязьме-реке купали!" Отец велит: "дать ему
ведра три!" А Гришка расхрабрился, кричит: "да хошь десяток! погода теплая,
для Пасхи искупаюсь!" Все закричали - "а, гордый он, мало ему три!" Отец
тоже загорячился: "мало - так прибавим! жарь ему, ребята, дюжинку!.." Раз,
раз, раз!.. Ухнул Гришка, присел, а его сразу на ноги. Вылили дюжинку, отец
велел в столярную тащить - сушиться, и стакан водки ему, согреться. Гришка
вырвался, сам побежал в столярную. Пошли поглядеть, а он свистит, с гуся ему
вода. Все дивятся, какой же самондравный! Говорят: "В колодце отговелся,
будет помнить". Горкин только рукой мах нул, - "отпетый!". Пошел постыдить
его. Приходит и говорит:
- Покаялся он, ребята, - поплакал даже, дошло до совести... уж не
корите.
А мне пошептал: "папашенька полтинник ему пожаловал, простил". И все
простили.