Сын купеческий
На древнем Неро-озере, в сельце Угодичах, стали на ночлег проезжие купцы, все - попутчики до Ростова, на ярмарку.

Местный старожил из крепких мужичков принял на постой сразу четырёх гостей. Приют у него нашли: средней руки прасол из Юрьева-Польского, купец из Вязников с двумя возами льняного полотна, приказчик московской посудной лавки да ещё молодой нижегородский купчик. Их подводы, укрытые рогожами и заботливо увязанные, хозяин кое-как разместил на открытом дворе; распряженных лошадей поставили под навес, благо, морозы миновали: шла вторая неделя великого поста, и с самого Прощёного воскресенья уже капало с крыш.

У нижегородца - двое саней-розвальней, две добрые лошади, побывавшие не на одной ярмарке, да сотни на три кожевенного товара в санях. Целую неделю пришлось ему шагать с обозом, минуя Гороховец, Вязники, Ковров, Суздаль и Гаврилов Посад. Попутчики попались добрые, не какие-нибудь прощелыги! Из Анькова выехали все вместе, к ночи добрались до Угодичей. Завтра - день воскресный, базарный. С утра - прости-прощай, последний ночлег, и - на торг!

Нижегородец пересекает двор, подсовывает руку под рогожи, ощупывает связки своего товара. Все цело, все на месте: тут и чёрная юфть, и коричневая, седельная; бархатистая опойка, нежный сафьян из шкур молодых козлят, шелковистая лайка - любые тонкие кожи для дорогой одёжи, мебели и переплетов книжных. Есть товар и погрубее, на крестьянскую потребу.

Купец входит в сени, бросает на полку рукавицы, приглаживает волосы, расчёсанные на прямой пробор, и отворяет дверь в горницу.
- Баранщиков! - кричит из-за стола юрьевский прасол, - где ты пропадал на ночь глядя? Аль красотку в сенях углядел? Слышь, хозяин: где козы во дворе - там козёл без зову в гостях! Присматривай за ним в оба, за Васькой этим. Коли девки есть - обернуться не поспеешь: сманит!
Нижегородец Василий Баранщиков прячет усмешку, кланяется сотрапезникам.
- Не по нашему носу рябинку клевать, больно ягода нежна, - отшучивается он с видом полнейшего смиренномудрия и подсаживается к столу.
- У кошечки коготки в рукавичках спрятаны! – не унимается сосед.

Но Баранщиков, вмиг покончив с ужином, торопливо крестится и расстилает на полу овчинный полушубок. Через полчаса постояльцы вповалку лежат на своих шубах и тулупах, и такой богатырский храп сотрясает закопченные стены, что запечные тараканы пугливо прячутся по щелям.


...Родители Василия - второй гильдии купец Яков Игнатьевич Баранщиков и супруга его Анна Петровна умерли в 1771 году, когда мальчику было четырнадцать лет. Два старших брата, Иван и Андрей, обучили его грамоте и с малолетства упражняли в купеческом промысле. Вместе с братьями Васька стал ездить по ярмаркам и так научился разбираться в кожевенном деле, что ни шорник, ни сапожник, ни мебельщик, ни переплётчик не могли соперничать с ним в знании тонкостей товара.

Лет через пять после смерти отца и матери сосватали парню старшие братья полюбившуюся ему девушку с нижегородского посада, дочку бедных родителей, и в 1780 году, когда достиг Василий двадцатитрехлетнего возраста, было у молодых супругов уже трое ребятишек. И с торговлишкой пошло у него дело на лад: поднялся по примеру отца до второй гильдии.

Перед отъездом на ростовскую ярмарку жарко молилась за тароватого муженька молодая супруга. Утешая её, Василий украдкой поглядывал на готовые в путь возы. Там, под рогожами, лежала судьба купца Баранщикова, потому что купил он товару на весь кредит, полученный у богатых соседей. Кредиту было сотни на две серебром, да ещё сотню рублей вложил в это дело Василий своих. Да кони, да розвальни! Почитай, весь тут купец, с потрохами. В Нижнем остаётся один домишко да четыре ротишка!

А расставались когда, повисла жена на шее мужниной, слезами изошла, будто в рекруты провожала. Сердце-то женское, видать, вещун: не ведал Василий, что уготовила им судьба и впрямь разлуку долгую!

В семье Василий был ласков, ребятишек баловал, жену-бесприданницу не обижал. И в отъезде всегда семью помнил, на ярмарках «в авантаж» не входил. Оно, по правде-то говоря, особенно разгуляться и не на что было, а всё же соблазн случался: мужик сильный, собою видный, весёлый, ласковый, на уговор куда какой ловкий! Вот и приходилось, заночевав где-нибудь на Валдае, либо в Кунавине, или в прочем месте, где бабы и девки до поцелуев горазды, эту самую мужнюю совесть крепко в памяти держать. Да так хитро держать, чтобы попутчики-охальники, за излишнюю скромность не осмеяли. Насмешка - прилипчива, купцу от неё - вред...

... Спит, раскинувшись на овчине, нижегородец Василий Баранщиков, а сосед его по ночлегу, юрьевский прасол, кряхтит и почёсывается, глядит на ущербный месяц в окошке. Оконце маленькое, луч месяца тонок и слаб... Но в этом луче, падающем на грудь соседа, прасол невзначай приметил на шее Василия шнурок от заветного кошеля. Сейчас кошель, наверное, пуст, но через несколько дней он вместит всю выручку. Оно, конечно, грешно об этом думать, на чужое зариться, да больно завидно смотреть, как безмятежно крепко спит этот ладный удачливый малый, которому жизнь будто ковриком под ноги стелется!..

И прасол, чтобы проверить догадку, толкает нижегородца в грудь. В укладистом кошеле не звякнуло, не зашуршало. Пусто! А проснётся хозяин - будто, мол, тряс, чтобы храп унять. Не проснулся! Дышит спокойно.

Наутро чуть похолодало. Распахнулись ворота, и с крестьянского подворья выехали на лед Неро-озера один за другим купеческие возы под рогожами. Держат путь к городу, что виднеется за озером, на невысоком взгорье. И хоть немало благолепных городов перевидал на своём веку нижегородский купчик Васька Баранщиков, перехватило у него дыхание, когда красное солнце озарило лучами башни и главы ростовского Кремля.

... Будто старинная Русская песня, рождённая над озёрным северным простором, не растаяла в небе, не отзвенела в лесных далях, а так вот и застыла, окаменев на века. Стала песня теремами и башнями, взметнулась ввысь полукружьями арок, засверкала золотом крестов.

Весной, когда оттаивает озеро Неро, можно поверить, что из тёмно-синих глубин его восстаёт и возрождается к жизни Китеж-град: это возникает на воде отражение чудного прибрежного города, схожего с Китежем и непреклонною судьбою своей.

Ведь и Ростов Великий, подобно сказочному Китежу, не покорился ханскому воеводе. В смертельном бою с татарской ордой полегли защитники города, а полоненный врагами ростовский князь Василько Константинович был замучен за отказ перейти к ним на службу и воевать против Русских. Убили пришлые враги ростовского князя, сожгли город дотла, население истребили, а покорить не смогли! Испепелённый град возродился из праха краше прежнего!

Шестнадцать тысяч мастеров российских, крепостных мастеров ростовского митрополита Ионы, отстроили соборы и палаты, возвели новые стены и башни, сделали Кремль ростовский похожим на крепостную твердыню. Таким он и стоит на века, таким увидели его торговые гости.

Со всех сторон стекался народ на ярмарку. В четыре лада гудели с кремлёвской звонницы тринадцать колоколов. Вот уж впрямь малиновый перезвон! Должно быть, немало серебра подмешано было при литье в колокольную бронзу! К праздникам настраивают эти тринадцать колоколов особые мастера при помощи громадных, аршинной длины камертонов; проверяют, верный и чистый ли тон.

Гулкие волны ростовского колокольного звона катились в бесконечную лесную даль, гасли в сосняках и ельниках по берегам Сары и Ильмы, Которосли и Сити. Названия рек этих - изначальные, от древних пращуров дошедшие, мудрецами ещё не истолкованные, а для слуха - привычные и сердцу дорогие.

В этот раз нижегородцу повезло с первого дня. Ярославский заводчик, обойдя весь базар, раз пять уходил от возов Баранщикова и всё-таки, перед самым обедом, снова воротился, чтобы отвалить без малого четыре сотни серебром за весь тонкий товар. Совершая сделку степенно и серьёзно, Василий весь напрягся внутренне, чтобы не выдать радости, не спугнуть покупателя: ярославец-то малость переплачивал! Сбывались самые радужные надежды Василия.
- Уговором взял! - торжествовал про себя удачливый купец. - И добротою товара нижегородского!

Непроданными оставались грубые кожи да заготовки для простых сапог. Для этого товара и покупатель требовался попроще - оброчный мужик или ремесленный человек. Крестьянина или мастерового надо привлечь острой шуткой, удивить, разбудить в нём тайное беспокойство, убедить, что, не купив товара, он упустит редкий случай! Василий и на такой разговор был мастером. К концу дня он устал и был весь мокрый, будто из бани. Удача его развеселила, он чувствовал себя в ударе и сыпал прибаутками. Голос его даже чуть-чуть охрип, из-под шапки выбилась прядь потемневших от пота волос. Но уже более четырёх сотен ассигнациями и двух сотен серебром ощутимо и сладко давили на шейный шнурок нагрудного кошеля, что висел в соседстве с нательным серебряным крестом.

Не спеша, он удалился от Ростовского Кремля, завернул за угол, перешёл деревянным мостом через речонку...

Здесь, близ городского вала, некогда служившего городу для охраны от нашествий, Василий нашёл лавочку менялы. Спокойствия ради он за малую плату обменял свои деньги - бумажные, серебро и медяки - на золотые десятирублевки царской чеканки. Нагрудная сума стала меньше и удобнее. Выручки - на полтысячи, из них без малого две сотни - чистая прибыль! Потрудился купец на славу!

Василий почувствовал, что за весь день ничего не ел... Город уже глядел на него тысячами своих глаз-огоньков. На дверях лавок повисли пудовые замки. Железные ставни прикрывали окна, как отяжелевшие веки закрывают усталые человечьи глаза. Пора бы уже вернуться к кузнецу и лошадям, но... очутился перед приземистым кирпичным домом с затейливым крылечком. Фонарь озаряет внушительного двуглавого орла на вывеске. Дверь приоткрыта, оттуда соблазнительно пахнет жареной бараниной. Царево кружало, иначе кабак. Зайти, что ли, выпить да закусить с устатку? В низкой горнице - темновато и душно; народу - полно, одни мужики; тверёзую бабу сюда калачом не заманишь, к пьяным охальникам. Толстый ласковый ростовчанин целовальник, похожий на евнуха, встречает с поклоном. Э, да тут и попутчик, насмешливый прасол из Юрьева-Польского с какой-то весёлой компанией.

- Василь Яковлев, друг сердешный, вот встреча! Вот радость! Вижу, брат, вижу, что расторговался. Честь и место вашему степенству, второй гильдии нижегородскому купцу Баранщикову! Чаятельно, по вашему барышу, вам и сидеть на первом месте в нашей честной компанейке!

Шум в зальце становился все громче. Гости перебрасывались базарными словечками, озорными шутками, присловьями. Владимирцы поддразнивали ростовцев, ярославцы подпускали шпильки юрьевцам, суздальцам, угличанам. Больше всех доставалось ростовчанину целовальнику.

- Эй, хозяин, в Ростове-то в вашем, сказывают, озеро соломой сожгли? (В старину ростовских рыбаков дразнили, будто для подлёдного лова они протаивают дыры во льду, поджигая солому, снятую с крыш - прим. автора).

Потные красные рожи маячат перед Василием, словно сквозь речной туман.
- Эй, купец, ваше степенство, пьёшь по-купецки, а расплачиваешься по-мужицки. Нешто золотого пожалеешь на всю братию? Гулять так гулять! Эх, пошла изба по горнице, сени по палатям, пыль столбом, дым коромыслом, и-эх!

Нижегородец хмелел быстро, и великодушие его к собутыльникам росло с каждой рюмкой. Он и сам уже не помнил, как очутился в обнимку с прасолом, как вытряхивал содержимое всех карманов, куда заранее отложил серебра на обратные харчи и ночлеги... Что было дальше - он не смог бы рассказать и на предсмертной исповеди.

Очнулся он в темноте, где-то в сугробе за городским валом. Смутно белел сквозь голые ветви вяза озерный простор, рисовались на звёздном небе купола кремлёвских башен, взблескивали золотом маковки церквей. Ни души, ни огонька... Опамятовался купец, выбрался из сугроба, хвать за грудь, руку за пазуху... Один нательный крест! Кошеля нет!

Тяжело застонал Василий, за голову взялся, долго стоял посередь чужого проулка, весь в снегу, в распахнутом полушубке.

Всё пропало вместе с этим кошелем, не подняться больше в люди, кредиторы в долговой яме сгноят. Домой, значит, возврата нет. Прежде надобно такими же деньгами разжиться для расплаты. Писать домой тоже нельзя: узнают кредиторы про лютую беду, семью выгонят, дом родительский с торгов уйдёт за бесценок, погибнет и жена, и ребятишки малые. А их трое... Эх, Василий, Василий!

Кое-как добрался до площади, нашёл в темноте, у пустой коновязи, своих лошадей, запорошенных снежком поверх попоны. Одноглазый кузнец как раз вышел из соседнего подворья проведать коней, да тут и столкнулся с хозяином. Кузнец встретил Василия крепкой бранью - дескать, навязал купчина заботу чужому человеку, но, услышав о беде, смирил гнев.

- Слушай меня: одна тебе дорога теперь осталась - в море. Не сахарная она, служба морская, не одну солёную слезу из глаза выгонит. Может, и самый глаз, как у меня, отнимет, а все же лучше её службы нет. Большое жалованье идёт матросу, и харчи хорошие, того на суше и не мечтай найти. Подумай, купчина!

Подумал Василий и... решился. Не мешкая, утром продал он тут же на ярмарке и чалого, и саврасого - коней, выращенных при доме из жеребят. Вырученные сорок рублей положил за пазуху, подрядил попутного извозчика до города Санкт-Петербурга и сразу же тронулся в путь.


Матрос Баранщиков
Всяко было в дороге до Питера. И ночлеги в санях, под рогожами да в соломе. И многоверстные переходы берегами глухих болот, и леса, и озёра, и старинные города Калязин, Кашин и Бежецк, и редкие встречные обозы, а более всего - снега и снега, вешки в полях, постоялые дворы да придорожные кресты над безымянными могилками. Встречали колодников, угоняемых в рудники, вязли за Максатихой в Пустопорожнем болоте, раскинувшемся на десятиверстья. Видели множество зверя и птицы. На заснеженным Бологом озере довелось им посмотреть, как волчья стая по твёрдому мартовскому насту гнала огромного лося.

Только после Валдая, что стоит на государевом тракте из Москвы в Петербург, двинулись по хорошо наезженной дороге. А народ здесь, по тракту, оказывается, ещё беднее живёт, чем на Волге-матушке! Государственных, экономических крестьян почти нет, одни господские мужики живут, горе мыкают. Деревеньки бедные, избы чёрные, народ сумрачный.

Добрался он «на долгих» до питерской окраины благополучно, вот и село Колпино с новым медеплавильным заводом, судоверфью и мастерскими. Здесь простился Василий со своим извозчиком и пешком дошёл до града Петрова.

На Невской першпективе дивился многолюдству, движению карет, огромности Гостиного двора, а более всего - строгому порядку и чистоте на улицах. Стрелой летит проспект в серую даль, а по сторонам - решётки чугунные, величественные дворцы, тяжкие цепи разводного моста через Фонтанную реку. Вдали красуются соборы и церкви со шпилями и стройными колоннами - ну впрямь царский град!

... Случайно довелось встретиться Василию с судовладельцами, рассказал он им о своём горе... Судовладельцам понравился этот ладный и рослый человек. Они спросили его, что же он намерен делать и, выслушав ответ, предложили:
- Если намерение ваше здраво обдумано - поедемте с нами на судоверфь, там служба для вас нашлась бы! - сказал Головцын.

По дороге на Охту господа расспросили подробности происшествия, осведомились о семье и головами покачали: простота - она, мол, хуже воровства! Наконец в оконце кареты стал виден длинный дощатый забор охтинской судоверфи. Вот и широко раскрытые ворота! Запахло скипидарным духом соснового дерева и острой вонью разогретой смолы. Господа велели кликнуть боцмана Захарыча и пояснили Баранщикову, что поморец боцман вместе с только что нанятым шкипером-иноземцем набирают экипаж для нового судна. Хозяева пожелали Василию «куражу» и простились с ним. Василий вместе с Захарычем отправились прямо на корабль.

Боцман взял у Василия паспорт, осведомился о причине, которая гонит в море гильдейного купца, посочувствовал беде и... зачислил Баранщикова Василия Яковлева сына «на все виды матросского довольствия» с жалованьем десять рублей помесячно.

Неоснащенный корабль вскоре перевели с речки Охты на остров Котлин, в Кронштадт. Эта новая российская гавань поразила Василия, хотя городские строения в Кронштадте оказались много скромнее столичных. Зато увидел здесь Баранщиков техническое чудо - устройство для ремонта морских судов, равного которому не было тогда во всем мире: новый город Санкт-Петербург и его «морские врата» - Кронштадт с первых дней своего существования и оснащались-то по-новому!

Василий привыкал, балансируя где-нибудь на верхних реях, преодолевать страх и неуверенность, уговаривая себя, что он - человек Русский, стало быть - всё может! Названия парусов и рей Василий узнал от Захарыча и запомнил в первый же день, а вот разобраться в снастях, в бегущем и стоячем такелаже оказалось похитрее! Не скоро постиг Василий эту премудрость, не скоро разобрал, какая разница между шкотами и фалами, вантами и фордунами, штагами и топенантами, леерами и брасами.

Самое же трудное началось, когда оснащенный корабль стал принимать на борт свой многотонный груз - русский сосновый мачтовый лес, брёвнышко к брёвнышку, что твои струны звонкие! - для французских кораблестроителей в Гавре. На погрузке тяжёлых «баланов» Василий показал себя сноровистым малым, поняв, что в этой работе главное слаженность и товарищество, а также весёлый огонек задора. Приглядевшись к матросу-новичку, хозяева прибавили ему ещё пять серебряных рублей месячного жалованья. Стал получать Василий пятнадцать целковых - как говорится, хоть серебром, хоть златом - да на полных харчах.

На всю жизнь запомнился Василию печальный миг прощания с Русской землёй. Было это в середине октября 1780 года. В последний раз глядел он на кронштадтский порт с огневой машиной, новыми домами в строительных лесах и узким церковным шпилем. Вдали мерцали едва видные из-за тумана утренние огоньки Петербурга.

Перестали визжать и грохотать в клюзах якорные цепи, и мокрые чёрные якоря повисли над бортом. Колючий ветер дул навстречу невскому течению, ерошил в заливе мелкую злую волну, будто сердитого зверя против шерсти чесал. Паруса с гулкими хлопками всползли на реи и наполнились ветром. Всё поплыло и закачалось...

Прощай, Матушка-Родина, прощайте, милые ребятишки и любимая жена! Известия от супруга, уходящего в море, дождётесь вы только из столицы датского царства, города Копенгагена, откуда уже никакие заимодавцы не смогут насильно вернуть своего должника. Пусть потерпят немного, всего с годочек, авось не тронут семью! Воротясь, рассчитается с ними сполна матрос верхней команды Васька Баранщиков!


Белый раб
Четвёртую неделю судно стонет, содрогается от киля до клотика в единоборстве со своенравной Балтикой. При сильном боковом ветре корабль медленно кренится вправо, а потом ещё медленнее переваливается влево, так что острия мачт будто прочерчивают след в низком небе; если такая бортовая качка усиливаются, то по всему кораблю нарастает тихий, словно бы зловещий, стон. Это пробуждаются скрытые силы во всей громаде корабельного груза. Сосновый мачтовый лес, лучший корабельный лес в мире! Но когда многосаженные бревна застонут, заскрипят, грозя вот-вот порвать тросы и канаты расчалок, тогда шкипер крепче прикусывает свою носогрейку и меняет курс корабля. Паруса свёртывают, судно снова ложится против ветра, а волна бьёт и бьёт в крутую, натруженную бурями корабельную грудь. И тогда весь корабль с мачтами, надстройками, снастями, и лебёдками начинает низко, покорно кланяться буре.

...Копенгаген после Санкт-Петербурга, показался Баранщикову и тесноватым и довольно-таки невзрачным, но знал о том Василий про себя: зачем другой народ обижать! Город-то всё же столица ихняя, королевская, да и новшества добрые в ней есть. Удивился Василий, например, отменному устройству водопровода в копенгагенском порту: бежит по свинцовым трубам вода пресная, чистая и прозрачная.

Дня три перевозили матросы лодками на корабль сухари в мешках, солонину, разный провиант, закупленный у датчан. Как погрузили на борт весь провиант, стали сухари подсушивать, припасы перебирать, груз проверять, снасти вязать.

В день 12 декабря 1780 года отпустили Василия снова на берег, сказавши, что это в последний раз перед отвалом. Бродя в последний день по чужому городу, присматриваясь к лицам, уличным сценкам и товарам в окнах лавок, Василий ухитрился выручить своими лингвистическими познаниями даже какого-то итальянского капитана. Итальянец спрашивал у датского купца, может ли тот продать несколько бочек солонины. Купец не понимал пылкого южанина, предлагал то вяленой рыбы, то водки, то сухарей, словом, только не то, в чём нуждался клиент. Баранщиков по одной лишь жестикуляции итальянца понял, что тому было нужно.
- Послушай, любезный, - мягко и ласково обратился он к датчанину, который уже краснел и сердился. - Не надо ему вайн, слышь? Нихт вайн, нихт шнапс. И фиш ему не надо, нихт фиш.

Василий сначала изобразил пальцами рога на лбу, замычал, а затем опустился на корточки, показывая, что доит корову.

- Мильх? - удивленно спросил датчанин.
- Да не мильх, нихт мильх! - Василий полоснул себя по горлу и представил, будто пальцами присаливает мясо зарезанной коровы.
- А-а-а! - уразумел наконец недогадливый оптовик, - гезальценес риндфляйш?
- Вот, вот, вот! - радостно подтвердил Василий. - Гут фляйш! Давай вези его скорее бочками на шхуну итальянцу. Наш с одного вздоха покупателя бы понял, а я полчаса тебе твою же выгоду в башку втемяшивал!

Итальянец догнал его и пригласил промочить горло. При виде вывески на таверне, Василий на мгновение задумался, вспоминая, сколько покупок он сегодня собирался совершить. Но, поскольку деньги были ещё не истрачены, он решил, что за столь длительную и разумную экономию пора бы себя вознаградить! Они вошли. Итальянский капитан велел налить два стаканчика виски, расплатился, сунул стаканчик прямо в руки Василию, чокнулся со своим добровольным переводчиком, осушил стакан и заторопился к выходу.

В таверне было тихо, тепло и почти пусто. Из десятка столиков в зале занят был только один. За ним сидели двое хорошо одетых датчан. Один из них, показав на крепкую фигуру матроса у стойки, проговорил тихо:
- Великолепен!

Второй датчанин поднялся с бокалом в руке и подошел к Василию.
- Уилком! - сказал он по-английски. - Гуд ивнинг! Уонс мор э литл глэз оф бренди, май френд!

Нижегородец про себя решил, что гости изрядно навеселе, коли с таким радушием встречают простого чужеземного матроса, но, будучи человеком благожелательным, не желая уронить достоинства Русского человека за границей, он подумал и степенно отвечал на своём языке:
- Гут вайн. Гут брот. Мальцайт, господа!

Приветствие привело незнакомцев в такой восторг, что они бросились обнимать Русского матроса. Хозяин таверны вышел из-за стойки, один из гостей пошептался с ним. Хозяин отправил посыльного за кем-то, а затем помог гостям расположиться поудобнее за столиком. Оба незнакомца принялись с усердием потчевать матроса Баранщикова.

Вскоре перед Баранщиковым возникло новое лицо, и вкрадчивый тихий голос, приятный и мягкий, по-русски произнес:
- Здравствуй, брат. Здорово ли живёшь? Откуда и куда плывёте?

Перед столиком стоял настоящий щёголь. Василий разглядел холёное лицо, серые, немного навыкате глаза, напудренный парик с косицей. Кафтан и камзол модного - желтовато-зелёного цвета. Короткие светлые панталоны, схваченные под коленом шёлковыми завязками, лакированные туфли с золочёными пряжками, бирмингамская цепочка с брелоком от часов на груди - словом, не молодой человек, а картинка!
- Что же ты молчишь? Вижу, что наш брат - русак. Давай познакомимся, я рад, что земляка встретил на чужбине!

Оба датчанина собрались уходить и долго трясли Василию руку на прощание. Они так небрежно бросили на столик тяжёлую золотую монету, с лихвой покрывшую стоимость всего пира, что Баранщиков чуть не ахнул вслух. «Ишь, - эдакими деньгами запросто швыряются, словно медяками!»

Уходя, один из них бросил Матвею короткую фразу по-датски:
- К трём часам цыплёнка на набережную. Не раньше, а то наши не успеют управиться со шведом. Пейте часов до двух. Го нат!

- Кто они, господа эти? - спросил Василий, не разобравший ничего. - Видать, люди больно хорошие!
- Господа замечательные. Я уверен, ты сойдешься с ними ближе. Одного Карлом Фритценом зовут, а другой - Германн. Богатейшие датские судовладельцы. У них простой матрос двадцать пять рублей в месяц получает.
- Этак я с долгом-то быстро расчёлся бы! Мне бы такое жалованье, эх!
- Двадцать пять рублей получает простой плохонький матрос. А тебе, красавцу и силачу, - верных три червонца на полных харчах перепало бы.
- Тридцать рублей?
- А ты как думал? Вот сходим нынче к ним на корабль, он недалеко стоит, сам убедишься. Ты, видно, в деньгах нужду имеешь?
- Имею, батюшка! С долгом рассчитаться надо, чтобы к семейству поскорее воротиться. Большую нужду имею – ребятишки погибают.
- Тогда о чём же думать! Поступай к ним на судно!
- А как же с хозяевами? Контракт нарушить?
- Шкипер отпустит тебя, коли попросишь по-хорошему. За год полтысячи огребёшь - и домой, к семье. О чём думать? Время позднее, два часа ночи сейчас, придём в порт, съездим на корабль, проспишься там, а утром - напишем прошение и - переберёшься!

Со смутным ощущением чего-то неладного, преодолевая недобрые предчувствия, Баранщиков, нахлобучив меховую шапку, запахнув полы своей матросской куртки, шагал вслед за лёгким изящным Матвеем. Редкие снежинки то валились хлопьями, то вихрились в луче фонаря, что болтался над каменной аркой ворот гостиницы Рау на Королевской площади. Они были уже в порту, и за каменными строениями таможни открылся вихревой простор, мглистая даль гавани, огоньки на судах и черневшие сквозь метель кресты корабельных рей со скатанными парусами.

Но вот и громада причального пирса, тяжёлые парные брёвна кнехтов. Матвей уже не шагает, он бежит по оледенелому пирсу, прикрываясь плащом. Василий, едва удерживая равновесие, с гудящей головой, кое-как поспевает за ним. Лодка! Закутанный в шубу гребец. А вон из-за штабеля ящиков выходит и другой. Они коротко здороваются с Матвеем, как с добрым товарищем. Мысли у Василия путаются, он хочет спросить, куда же денется сам Матвей в его лёгком плаще и красных туфельках, но нижегородца уже уложили в лодке, чем-то прикрыли, нетерпеливо приговаривая: шон гут, шон гут! Беспокойство растворилось, возникло лёгкое чувство удовлетворения, что не надо больше спешить и бежать, а нужно лишь спокойно лежать, отдаваясь во власть лёгкой качке...

Он не слышал, как его поднимали по трапу чужого судна, как втащили на борт и спустили в корабельный трюм. Баранщикова всё сильнее мутило. Остатками сознания он соображал, что негоже являться матросу пьяным на корабль, где собираешься служить... Что это? Будто железо звякает? Ногу... пустите! А!.. И всё потонуло в мягкой сонной бездони...

... Пробуждение Василия а утром 13 декабря 1780 года было не из весёлых! Боль, тяжесть во всём теле, но ещё какая-то особенная тяжесть на левой ноге, у щиколотки. Батюшки! Железная цепь! Вот те раз, за какие грехи его, беспамятного, заковали? Эх, верно говорят старики: с чаркой спознаться - ум потерять. Василий рывком поднялся, скинув с головы какую-то ветошь, которой был слегка прикрыт. Темно. Слабый свет только на потолке, где чуть приоткрыт квадратный люк.

Ещё не ведая пропасти, куда он так легко дал себя заманить, Баранщиков услышал стон в двух шагах от себя. У той же стенки, к которой был прикован он сам, Василий различил ещё одну человеческую фигуру. Да не одну! Вон ещё лежит прикованный человек, и у той, противоположной стены тоже видны люди в оковах. Господи, куда это его занесло?!

Люк приоткрывается шире. В трюме становится посветлее. Из люка спускаются дюжие молодцы в матросских куртках. Они несут оловянные кружки, ведро, полное ломтей хлеба, и второе ведро с каким-то варевом. Позади «кормильцев» показывается ещё один матрос с ременной плетью на плече...

Так Василий Яковлевич Баранщиков, Русский мещанин из Нижнего Новгорода, уважаемый на родине человек, угодил на судно датских охотников за живым товаром. Василий не ведал, что лет за сорок до него побывал в руках таких же гнусных вербовщиков и похитителей великий его земляк Михайло Ломоносов, которого спасла от участи Баранщикова только необычайная физическая сила и смелость: рискуя жизнью, Ломоносов бежал из немецкой крепости, куда был завлечён обманом.

На четвёртые сутки плена Василий, уже привыкший к полутьме трюма, различил знакомую фигуру в квадратном вырезе открытого люка. Брезгливо сторонясь распростёртых тел, он подошёл к Василию, поднёс лорнет к глазам и насмешливо отвесил своему «крестнику» церемонный поклон.

- А, друг Василь! Мнишь, что в беду попал? Не печалуйся! Повезут тебя туда, где я и сам немало лет пробыл и теперь о том не жалею. Видишь, какие перстни ношу, как обут, одет? Коли не будешь и ты дураком, сумеешь угодить хозяевам - и ты нужды избежишь, новую родину обретёшь.
- Плут ты нарядный, обманщик и вор! - с сердцем проговорил нижегородец. - Даром тебе не пройдет сие. Держава российская невдалеке, она за меня заступится. Иуда ты искариотский, а не Русский человек!
- Русским-то я николи и не был. Только перед тобою намедни Русским нарёкся. С немцами я - немец, со шведами - швед. С вами - русский. А коли правду хочешь знать - поляк я из Данцига и зовусь Матиасом. А что поимкой душ простецких промышляю - то верно. Двенадцатый год, и судьбой не обделён. Дураков на мой век покамест хватало.
- Бессовестные глаза твои! Попугай ты, тьфу! Куда повезут нас, сказывай.
- Туда, где Держава Российская тебя не сыщет, в Южную Америку. Там до тебя только один Русский побывал. Имя его - Фёдор Каржавин, купец, лекарь и переводчик. А ты, Василь, вторым Русским в Южную Америку угодишь. - В тоне Матиаса зазвучала откровенная издёвка. - Только заболтался я с тобою, давненько вашего брата не встречал, соскучился. Недели три миновало, как я двух таких же Русских морячков-ротозеев вроде тебя на датские галеры гребцами пересадил.
- Отыди, плут окаянный! Куда ни привезут нас, знай, убегу домой. А тебя встречу - будь то хоть в храме Божьем, хоть в доме отчем - порешу, как смердящего пса! Памятуй сие, изверг!
- Ну и дурак! Ещё спасибо мне скажешь, когда в Америке алмазы да яхонты пригоршнями с земли в подол собирать будешь! Ну, фаревелл тебе, простота российская!

В полночь, в трюм к семерым узникам вошли несколько матросов. Они принесли необычное угощение - ведро горячего пунша и большую миску сладкой кашицы. Пунш не отличался ароматами, не благоухал лимоном, но был оглушительно крепок и очень горяч. В трюме же температура была близкой к наружной, пленники дрожали от холода, да и железо оков остужало тело сквозь кожаные кольца. Горячий напиток так и просился в горло, доставляя наслаждение. Каждому узнику позволили выпить столько, сколько он мог и желал. Баранщиков одним духом осушил кружку. Тепло отрадно разлилось по измученному телу, но благоразумие подсказало притвориться опьяневшим и больше не пить. Когда матросы удалились, Василий слух: датские матросы поднимали якорь. Качка и мерный шум волны за бортом постепенно сморили Василия. Он задремал, но чутким сном, не давая дремоте полной власти над собой.

Последней надеждой пленников был таможенный досмотр. Баранщиков ещё от Захарыча, а потом от плута Матиаса слышал, что досмотр бывает перед бранд-вахтой королевства датского. Сквозь дрему он прислушивался ко всему, что происходило на палубе. Он различил, как подошла к носовому трапу шлюпка, догадываясь, что это - таможенная стража. Баранщиков стряхнул сон и поднялся на ноги. Сейчас он заявит датским стражникам... Недовольные хриплые голоса пробасили со шлюпки какую-то команду. На борту стало тише, потом звякнули серебряные монеты, и будто коротенькая звонкая струйка пролилась куда-то вниз, вероятно прямо на шлюпочный нос. Недовольные басы смягчились, прозвучало прощальное приветствие, плеснули весла, и шлюпка отдалилась. Так рухнула последняя надежда на спасение из плена.

Не прошло и получаса после «досмотра», как трюмный люк распахнулся с грохотом, в темнице стало светлее, и по трапу лихо скатилась в трюм четвёрка датских моряков в мокрых куртках.
- Эй, лежебоки, поднимайтесь! Пора за работу, бородатые мальчики, а сначала - обедать!

Над скованной ногою Василия Баранщикова склонился корабельный кузнец. Он позвякал молоточком и зубилом, ловко ударил раза три, снял цепь, проговорил что-то весёлое и ткнул московита кулаком в бок, выражая ему своё расположение. Через десяток минут Василий Баранщиков, пятёрка немцев и хмурый долговязый швед были уже на палубе. Им объяснили, что теперь они должны работать матросами за дополнительную порцию еды. Кто не желает - может убираться назад, в холодный трюм, и там издыхать от истощения: акулы, мол, не отказываются от такого угощения, как труп околевшего с голодухи лентяя! Для сговорчивых же найдётся местечко в кубрике и соломенный тюфячок...

Вскоре земля датская и земля шведская стали невидимы для Василия Баранщикова. Чтобы не поддаться отчаянию, он прилежно нёс матросские обязанности, норовил быстрее исполнять команды, постигая хитрое управление парусами. Северное море встретило моряков неласково, но его прошли без задержки и завернули в «канал аглицкий», как именовал боцман Захарыч проливы Па-де-Кале и Ла-Манш. Здесь встречали великое множество судов под всеми флагами, но пленным было строго запрещено подавать им какие-либо знаки. За ослушание грозила смертная казнь на месте. Да и кто обратил бы внимание на самые отчаянные знаки семерых узников?

В серой дымке растаяли и аглицкие берега. Наступила ночь. Далеко за кормой в последний раз мелькнул свет Эддистонского маяка. Последний огонек Европы! Прощай, жестокий Старый Свет!


Под тропиком Рака
Средний ход датского корабля в открытом океане возмутил бы даже библейского Ноя, ибо равнялся одному-двум узлам. Четыре тысячи миль океанского простора между Копенгагеном и датскими колониальными владениями в Вест-Индии судно едва одолело за полгода. За весь этот рейс оно не сделало ни одного захода в островные бухты, не обменялось сигналами ни с одним встречным кораблем, не пополняло запасов воды и провианта. От плохой, уже затхлой, воды, подмоченного, вонючего риса и тухлой солонины матросов мутило. Горше всех приходилось пленникам: на их долю всегда доставались худшие куски!

Июньское жаркое утро 1781 года только начиналось, когда оба судовых якоря с плеском ушли на дно уютной бухты. Остров Святого Фомы. Чудесный остров в водах Вест-Индии - датская колония с 1671 года!

Пленные простились с плавучей тюрьмой. Их перевезли на берег и привели каменистой тропинкой к зданию ротной казармы. Здесь, на утрамбованном плацу, маршировали солдаты в париках с косицами в серой одежде, должно быть, сшитой из стираных и слегка отбелённых парусов.

- Рус? - удивился комендант, услышав фамилию Баранщикова. - Отличный экземпляр! Если при таком завидном росте и такой силе он ещё и одарён отсутствием мыслительных способностей, то у него есть все данные, чтобы стать отличным милитером, сиречь военнослужащим... гм! Я хочу сказать, невысокого, конечно, ранга! - спохватился и поправил себя комендант. - Но, знаете ли, - обратился майор к своему адъютанту, - настоящее имя этого московита лучше... предать забвению.
- Позвольте спросить, господин майор, по какой причине? - почтительно осведомился адъютант.
- Так будет спокойнее. Кто их знает, этих Русских. У них, видите ли, здесь, поблизости, на французской Мартинике, есть, говорят, какой-то дипломат... Если он разнюхает про земляка, могут получиться осложнения, понимаете? Да и выговорить невозможно! Попробуйте скомандовать солдату: Барантишкофф Василей! Нет, это невозможно! Пусть-ка он называется ну хотя бы Мишель Фройндлих, у него такое... незлое лицо. Ну-ка, повтори, голубчик, своё правильное имя: Мишель Фройндлих!
- Так что ваше благородие, трудновато, но выговорю: Мишель Фре... Мишель Фру...
- Пфуй, тойфель! Вот история! Ну ладно, пусть он называется Николаефф, Мишель Николаефф. Я знал такого солдата в моём милом Шлезвиге. Этот солдат Николаефф был русского происхождения, но датский подданный, и он умер, то есть его умерли, убили на войне. Не правда ли, отлично иметь такую память даже своих убитых солдат, а? Теперь мы утрём нос этому драгоману с Мартиники, если он, паче чаяния, вздумал бы выручать земляка Баранщикова, не так ли? Отведите новобранцев в казарму. Я доволен сегодняшним пополнением, камрад Матиас не даром ест наш хлеб, пьёт наш ром и носит обезьяньи камзолы и кафтаны...

... С этого дня Василий Баранщиков и его шестеро товарищей были «поверстаны в датскую военную службу». Новобранцев обучали ружейному артикулу, построениям и залповой стрельбе. Майор комендант, его адъютант и почти остальные офицеры гарнизона были немцами из Шлезвиг-Голштинии; воинские порядки - скопированы с прусских. Дисциплину поддерживали здесь наказаниями, в солдатах воспитывали покорность и жестокость. Обращались с ними грубо, кормили плохо. Взамен хлеба полагалось по фунту так называемого «шкофта» - странной смеси из бананового мякиша, смолотого кофе и небольшого количества плохой муки. По утрам солдаты выпивали по чашке кофе с ложкой сахарного песку, вечером съедали кокосовый орех. Кроме того солдатам выдавали на день по двенадцать датских штиверов жалованья, около двадцати четырёх копеек на русские деньги. Солдатское жалованье утекало в таверны, обогащая хозяев острова. Крепился один Баранщиков. Он твёрдо решил не давать больше спиртному власти над собой. Штиверы он потихоньку прятал: рано или поздно, но представится же возможность убежать! Иначе нечего и цепляться за постылую жизнь на чужбине!

Воскресным утром в середине августа 1781 года семерых новых солдат повели к зданию кирхи. У входа в неё толпились жители города - островные купцы, плантаторы с дочками и розовощекими сынками, чиновники, офицеры и мелкие служащие. Кучка негров жалась к ограде храма, готовая вмиг укрыться от сердитых взоров в заросли душистых лавров.

Церковь показалась Баранщикову странной и бедной: ни золота, ни икон, ни кадильного дыма. Люди молились сидя на скамьях с высокими спинками; а на спинках лежали молитвенники, раскрытые на одном и том же псалме. Позади всех, на возвышении, огороженном бархатными канатами с кистями, восседал комендант вместе с богатыми плантаторами.

Новобранцев подвели к алтарю, заставили опуститься на колени перед баллюстрадой, и комендант подал знак начать церемонию. Пастор и кюстер принесли из-за алтаря датский королевский флаг.
- На кресте господнем поклясться повелят! - со страхом и горечью подумал Баранщиков. - Богу клятва - это тебе не вексель купеческий!

Новобранцев заставили взяться за узкую сторону флага, при этом на хорах заиграл маленький орган. Все, кто находился в церкви, запели псалом, а пастор, обернувшись к алтарю и воздев руки к небу, торжественно произносил молитвы. Потом капрал Оле Кристенсен стал называть по именам новобранцев, давал целовать подножие креста на знамени и расписываться в толстой книге.

- Мишель Николаефф! - негромко позвал капрал.
Будто огромная гора скатилась с плеч у Василия. Весьма быстро, охотно и ловко, с чувством живейшего облегчения Баранщиков проделал всю церемонию. Василий радостно думал про себя:
- Господи, стало быть, не я в ответе перед Тобой буду, коли клятву сию нарушу и от службы сбегу! Ибо за присягу на верность его величеству Христиану Седьмому не Василий Баранщиков, а Мишель Николаев на Страшном Суде ответит!

На другой же день началась солдатская служба Баранщикова в гарнизоне острова Святого Фомы. Новобранцы несли службу в порту, охраняли кордегардию и цейхгаузы, надзирали за работой рабов на плантациях.

Но чем пристальнее присматривался комендант к пополнению гарнизона, тем меньше доверия внушал ему рослый нижегородец!

Вон, во второй шеренге, за правофланговым шведом, шагает, опустив голову, этот силач рус, Мишель Николаефф. Владельцы плантаций недовольны им. Негодяй совершенно непригоден для решительных мер! Он неумело обращается с оружием, когда требуется пустить его в ход против непокорного! Кроме того, соглядатаи доносят, что он питает тайные мысли о побеге и даже пронюхал о Русском переводчике Каржавине на французской Мартинике. Неблагонадёжный солдат даже пытался писать на Мартинику, но оттуда пришло известие, что дипломат и коммерсант Каржавин лишился всего имущества вследствие землетрясения и уехал в Америку на провиантском судне купца Дальтона. Даст Бог, это охладит Русскому медведю голову, набитую сумасбродными планами бегства! А что, если он все-таки выйдет из повиновения и покажет дурной пример остальным? Придётся расстрелять, а ведь это убыток для компании! Уж очень он эффектен в караулах и на смотрах! Лучше всего обменять его на парочку цветных, но только так, чтобы оправдать расходы по вербовке!

- Разрешите доложить, ваша милость! - прервал размышления коменданта запыхавшийся солдат. Он вытянулся в струнку и приложил потную ладонь к засаленной треуголке. - Британское судно просит разрешения войти в порт. На корабле флаг бедствия... - Передай начальнику портовой стражи, - приказал комендант, - пусть он сам осмотрит судно. Если на борту нет опасной болезни - впустить в бухту! Иначе придётся капитану поскорее убираться ко всем чертям от наших берегов: поднимается шторм, он разобьёт судно о скалы. Ступай!

Солдат убежал, а майор вооружился подзорной трубой и перешёл на другую террасу, откуда открывался вид на бухту. Английское судно приспустило паруса. На гафеле полоскался сигнал: «Терплю бедствие». К судну уже шла сторожевая шлюпка. На горизонте виднелись паруса другого судна, тоже спешившего к порту Святого Фомы. Океан мрачнел, ветер гнул стволы кокосовых пальм, сбрасывая спелые орехи. Прибой забушевал сильнее, и под густой синей тучей забелели гривы разыгравшихся волн. Комендант вгляделся в очертания английского корабля.

- Да ведь это же «Песня ветра» нашего друга мистера Уильяма! Самое быстроходное судно для живого товара! А второй корабль, видимо, большая яхта. Не губернаторская ли с соседнего Пуэрто-Рико? Видимо, хотят переждать шторм в наших водах. Что ж, придётся позаботиться о хорошем ужине. Эй! Слуги! Дворецкого и кастеляна - ко мне, да скажите жене, что у нас будут важные гости! И позвать сюда капрала Оле Кристенсена. Пусть пришлёт рослых солдат для почётного караула.

... Василий Баранщиков расхаживал в парадной форме, с ружьём на плече, под окнами комендантского дома. Ходить приказано до тех пор, пока гости улягутся спать. Окна в доме открыты настежь и завешены прозрачным тюлем. Караульщик может свободно разглядывать сквозь тюль всех, кто находится в столовой. По английскому обычаю дамы уже покинули комнату, оставив джентльменов наедине с батареей бутылок: пришёл час мужских напитков и мужских разговоров.

- Моё судно, - рассказывал капитан, - до сих пор всегда подтверждало точность поговорки: «Успех торговли - быстрая доставка». Нынешний же рейс принёс одни убытки.
- А груз? - осведомился испанский генерал, сидевший на почётном месте. - У вас на борту были чернокожие?
- Груз был обыкновенный - «чёрное дерево», то есть африканские негры. Именно груз-то и пострадал! Если бы прошлые рейсы не были столь удачными, я остался бы теперь без денег вплоть до выплаты страховой премии.
- Что же произошло в рейсе? - вмешался в разговор пастор.
- Я купил двести одиннадцать негров, которые, в общем-то, обошлись недёшево благодаря неважной конъюнктуре. Два месяца назад я вышел с грузом из Гвинейского залива. Скоро на борту началась какая-то болезнь. Сначала мы не могли взять в толк, отчего они хватаются за животы и подыхают. Потом мой помощник первым понял, в чём дело: оказалось, что боцман недоглядел за погрузкой воды, и она протухла в немытых бочках. Только для команды имелось несколько бочонков свежей воды!
- Какое ужасное положение! - воскликнул пастор.
- Да, Господу было угодно строго покарать нас за грехи... Мы лишились имущества. Я хотел спасти груз - зайти на Бермуды и взять на борт свежей воды, - но за мной увязался американский капер. Судно у меня при хорошем ветре делает пятнадцать узлов... Конечно, при такой стройности бортов трюмы не могут быть... особенно просторными, и болезни всегда уносят пятую, четвёртую, иногда третью часть груза, зато даже от любого военного корабля я ухожу легко! На этот же раз стояла почти штилевая погода, и мы трое суток удирали от проклятого американца. Пробовали кипятить тухлую воду - в камбузе стояла такая вонь, что матросов тошнило. А хорошая вода подходила к концу. Положение становилось безнадёжным. В трюмах ещё было 132 негра. Вы понимаете? Даже по одной кружке воды в сутки это составило бы литров шестьдесят-семьдесят, а у нас-то оставалось полтонны на экипаж. Я вынужден был отдать команду, и матросы... выкинули груз в море.
- Их, что же, пришлось насильственно... умерщвлять? - удивился пастор.
- Да нет, просто ночью их поодиночке выводили на палубу и сбрасывали в воду. Страшно обидно, господа. Выбросить в море 132 здоровенных негра, из которых самый низкорослый был всего на полфута ниже того великолепного гвардейца, что марширует там с ружьём под нашими окнами! Погиб заработок целого рейса. Страховая премия его не окупит!
- Так, так, - задумчиво проговорил пастор. - А если представить себе страдания этих несчастных язычников! Сначала в тесноте тёмного трюма, когда их товарищи умирали рядом, потом мучения жажды и наконец ужасная смерть ночью в морской пучине... Как это жестоко!
- Новые земли требуют новых жертв. Колониям нужны выносливые руки. Негры неприхотливы, они лучше индейцев годятся для работы на плантациях, - проговорил комендант. - Все эти трудности и жертвы приходится переживать и приносить во имя цивилизации. Но, господа, не довольно ли серьёзных речей? Не соскучились ли наши дамы?
- Так вы надеетесь получить страховую премию? - спросил генерал.
- В случае каких-либо уверток британский суд не может отказать мне в справедливом иске. Я - жертва стихии (Капитан оказался прав: герою этого невымышленного эпизода британский суд присудил страховую премию. Цифры, приводимые выше, - документальны - прим. автора).

- Вот тебе на! - думал Василий Баранщиков. - Чем судить злодея за убийство ста тридцати двух ни в чём не повинных душ - ему ещё награда обещана! Уж на что в нашей России-матушке злые помещики случаются, а такого душегуба не видывал: полторы сотни живьём в море рыбам спустил и себя за это жалеет! Помоги Бог выбраться отсюда!

Открылась дверь на террасу. Баранщиков вытянулся и взял ружьё «на караул». Увлечённые беседой господа не обратили на него внимания.

- Как священнослужитель, я позволю себе спросить вас, мистер Уильям, - обратился к капитану пастор. - Наш капрал сказал, будто с вашего корабля высажено несколько закованных в цепи людей. Кажется, они... не цветной расы. Не мятежники ли они? Заблудшие души нуждаются в слове Божьем. Наверно, это преступники с континента?
- Увы, господин пастор, они из моей команды. Я и на этом терплю убыток. Эти люди - завербованные шотландцы и ирландцы. Как обычно, я согласился перевезти их бесплатно через океан, используя в пути как низших матросов. Здесь же хозяева плантаций берут вновь прибывших на работу, а расплачиваются со мною. У нас цена на это твердая: за доставку сто фунтов - ведь мы кормим этих бедняг в дальнем пути! - а плантатор получает белую рабочую силу сроком на семь лет.

Баранщиков прислушался внимательно. Он знал, что такие сделки английских капитанов с английскими же бедняками обычны и что даже есть название для этих перевезённых через океан белых рабов: кабальные слуги. Обычно ни один не выживает страшных семи договорных лет. Ведь с ними обращаются более жестоко, чем со скотом: скот - пожизненная собственность хозяина.
- Но за что же их заковали в цепи? - продолжал расспрашивать пастор.
- За то, что вели себя на борту как сумасшедшие, когда матросы сталкивали негров с корабля. Один ирландский детина призывал на мою голову такие проклятия, будто я действительно поступал бесчеловечно, а не спасал свою команду. За подстрекательство мне пришлось повесить ирландца на рее. Ну а остальным надели прочные браслеты!

Тут к джентльменам, увлечённым деловой беседой, явился дворецкий, чтобы от имени скучающих дам напомнить господам о вещах более привлекательных, чем служебные заботы. Мужчины спохватились, побросали сигары и трубки и шумно двинулись назад в комнаты.

Баранщиков, тяжело потрясённый услышанным, продолжал расхаживать перед окнами опустевшей столовой. Ну и порядки! Оказывается, чтобы обрабатывать земли, украденные у индейцев, нужно в Африке воровать негров. А коли не удаётся обманом заполучить их на корабль, то сотни людей покупаются за несколько бочонков рому...

Василий уселся на скамью, сбросил треуголку и поставил ружьё между коленями.

Борясь с дремотой, Василий думал о том, что и сам он недавно приплыл сюда на невольничьем корабле, где тоже была противная тухлая вода, оставлявшая во рту ощущение слизи, а не влаги. А если бы датский капитан просчитался в Копенгагене на парочку бочонков, и его, Василия, поволокли бы ночью к борту, столкнули в море, и он сам следил бы гаснущим взором за исчезающими парусами, за кормовым огоньком из капитанской каюты... А потом рассёк бы волну треугольный акулий плавник...

Вдруг часовой встрепенулся, мгновенно отрезвев от дремы: что-то зашуршало в кустах сада. В следующий миг две тёмные тени мелькнули почти рядом с Василием, проскользнули через дорожку, по которой только что вышагивал часовой Баранщиков.

Караульщик привскочил со скамьи. Кто это? Воры? Злоумышленники? Что ему делать? Стрелять? Вон, вон они, эти двое, ещё раз промелькнули в отдалении под лунным лучом. Василий поднял ружьё...

А может это... кто-нибудь из невольников пытается спастись бегством? Комендантский сад выходит одной стороной к морю, вернее, к нависающим над морем скалам. Если перебраться через ограду, спуститься со скалы... Слева есть бревенчатый причальный пирс, нынче там привязана большая лодка с корабля «Песня ветра». На такой лодке можно добраться до другого острова... Может, таков именно план беглецов? Нет, не выстрелит по ним «часовой Мишель Николаефф»!

Несколько секунд Василий прислушивается, задерживая дыхание. Из далёкого конца тёмной садовой аллейки в чуткой тишине залитого луной сада еле уловимо доносится слабый металлический звон. Значит, беглецы в кандалах? Они перелезают через садовую ограду и звякают цепями!

Где-то в стороне послышался прерывистый собачий лай. Хриплый задыхающийся голос выкрикнул проклятие. Наверху, у знакомого здания гауптвахты, бухнул выстрел: на берегу ему эхом ответил второй.

В ту же минуту со ступеней террасы сбежал в сад взволнованный майор. Он держал в руке пистолет. По ногам коменданта била длинная шпага. За ним высунулись из дверей чьи-то испуганные лица.
- Где часовой? - со злобой орал комендант, потрясая пистолетом и всматриваясь во тьму. - Огня! Часовой! Николаефф!

Удерживая на сворках здоровенных датских догов, к террасе подбежали вооруженные матросы. Один быстро доложил коменданту, что следы беглецов привели сюда, прямо в сад. И тут, в свете фонарей, майор заметил Баранщикова, с ружьём в руках, у скамейки.
- Где они пробежали по саду? Говори, негодяй, говори, русская собака: куда пробежали эти висельники?

Один из поводырей собак уже склонялся над присыпанной песком дорожкой. Псы яростно зарычали, порываясь вперед.
- Вот следы! - крикнул поводырь. - Они пробежали здесь!
- Они пробежали здесь! - завопил комендант. - В полусотне шагов от часового! Негодяй! Почему не поднял тревогу! Взять у него ружьё, арестовать, запереть у меня в каменном чулане!

Баранщикова обезоружили, связали и бросили в чулан. Лишь наутро Василий узнал, что беглецам удалось овладеть лодкой и покинуть бухту, но спаслись или погибли - то Господи веси! Во всяком случае, на острове погоня окончилась безрезультатно, и, когда Василия привели на допрос к коменданту, настроение майора было не из весёлых.

Комендант смотрел на Баранщикова снизу вверх.
- Что ожидает солдата, который нарушил долг часового? - грозно спросил комендант.- Ты не мог не видеть беглецов. Ты помог им?

Василий счёл за благо притвориться непонятливым.
- Не разумею, ваше благородие. Нихт ферштейн! Беглых - никс видел. Никс слышал. Далече они были. Темно.

Комендант поморщился.
- Он отпирается? Притворяется, что ничего не видел? Так? Мне ясно, что он помог беглецам скрыться. Он не стрелял и дал возможность им удрать. Может быть, ещё дорогу им показал? Во всяком случае, он недостоин звания датского солдата. Он заслуживает каторги!
- Капрал, уведите его на гауптвахту и... хорошенько там его... Вон!
Когда Баранщикова увели на истязание, красивая генеральша подошла к мужу.
- Скажите мне, друг мой, какое наказание ждет этого большого солдата? У него такие печальные глаза. Его повесят?
- Нет, наверное, не повесят, но... полсотни розог он испробует, а потом - каторга. Может быть, галеры... Или рудники...
- Супруг мой, угодно ли вам исполнить одну просьбу вашей жены?
- Разумеется, моя дорогая. Все, что в моих силах!
- Купите этого солдата, сеньор! Мне, право, жаль его. Он так ревностно вышагивал целый вечер, все дамы любовались этим часовым. Мы устроим ему... кухонную каторгу в доме, сеньор! Купите этого большого руса!

Обрадованный майор всё же счёл своим долгом предупредить соседа, что солдат Николаефф склонен к побегу и ненадёжен как надзиратель.
- Мне нужен кухонный слуга для тяжёлых работ в доме. Насчёт побега - не тревожьтесь, от нас не убегают! Благоволите назначить цену, сеньор.
- Полагаю, ваше превосходительство, что он будет счастлив столь благоприятной судьбе и станет... трудиться за двоих. Угодно ли вам, ваше превосходительство, уступить мне за этого великолепного московита... парочку широкоплечих негров из ваших нынешних гребцов. Я любовался ими! И, хотя цены на негров в настоящее время как будто падают...
- Испанский дворянин не торгуется, когда речь идёт об исполнении прихоти дамы! - важно сказал коррехидор Пуэрто-Рико, обрадованный, что не нужно платить наличными.


Пуэрто-Рико
Путь, который другие корабли проделывали за трое суток, лёгкая генеральская яхта оставила за собой в два дня и одну ночь. Перед наступлением второй ночи с корабля стали видны вершины высоких гор острова Пуэрто-Рико.

Прибытие генеральской яхты было встречено пушечным салютом. Белый катер с двенадцатью гребцами птицей полетел к яхте, чётко развернулся перед трапом, быстро пришвартовался, и на палубу поспешно взбежал испанский офицер в треуголке. Он отсалютовал шпагой генералу и галантно раскланялся перед его супругой.

Сходя по трапу на катер, генерал вполголоса сказал офицеру, указывая на нового матроса:
- Дон Мануэль, возьмите-ка этого молодца на ночь в кордегардию, пока он без клейм. Ему надо отбить охоту к новым морским путешествиям, понимаете? Два дня назад, у датчан, он помог скрыться каким-то беглецам. Позаботьтесь, сеньор, чтобы всё было сделано быстрее.

... В глубине закрытого двора, под навесом, Баранщиков заметил жаровню с потухшими углями, похожую на те горны, которыми в России пользуются кузнецы на ярмарках. Кожаные мехи для раздувания угля свисали с полка. Под тем же навесом лежали на полке какие-то обручи, зажимы, железные дощечки, утыканные иглами. Одного взгляда на эту «кузницу» было достаточно, чтобы понять её назначение.

- Пытать привели! А я-то, дурак, подумал было, что барыня гишпанская меня к добру из солдатчины выручили. Ан, вот оно как обращается!

Писец и монах разложили на столике книги. Один из негров-палачей грубо дёрнул Василия за рукав. Баранщиков, не поняв, чего от него хотели, оттолкнул чёрного. Щуплый дон Мануэль втянул голову в плечи и пронзительно заорал. Ему показалось, что пленник намерен бежать.
- Держите его, держите! - истошно визжал офицер.

Три палача и даже писец набросились на московита. Они оборвали рукав его рубахи, обнажив мускулистую руку. Палач дёрнул руку к себе, Василий споткнулся и упал на колени. Вскочить ему не дали: в этой позе его и привязали к столбу, а левую притянули ремнём к поперечному брусу.

- Сначала клеймом Пресвятой Девы! - проговорил монах.
- Вы видите, это строптивый Русский, он должен носить много клейм, таково желание его превосходительства!

Писец поискал на полке нужную печать. Выбрав её, он опустил кончики игл, торчащих из дощечки, в банку с измельченным и намоченным порохом. Один из палачей дополнительно втёр тот же состав в кожу Василию и приложил клеймо к плечу. Старший с силой ударил по клейму молотком. Иглы вонзились в тело все разом, несколько десятков, причиняя острую боль. Из-под клейма обильно потекла кровь, но палачи всё держали иглы в ране, чтобы красящий состав лучше прошёл под кожу.

Василию Баранщикову пришлось вытерпеть эту операцию девять раз! Девять разных клейм поставили ему на плече, предплечье и на кисти руки!

Рука так опухла, что и разорванный рукав натянули на неё с трудом. Писец переписал все клейма в свою книгу, монах - в свою. Дон Мануэль приказал писцу отвести заклейменного раба на двор к его превосходительству. Василию было очень худо. К измученному московиту приблизился повар, сутулый негр в фартуке. Быстро осмотрев руку, он покачал головой и отступил, прищёлкивая языком. Негру хотелось оказать больному помощь, и он умел это сделать, он знал, как успокоить боль и предотвратить тяжкое воспаление.

Василий, прочитав сочувствие во взгляде незнакомого чёрного человека, со стоном шагнул к нему, опёрся здоровой рукой на подставленное плечо и полуобнял негра. Сгибаясь под этой тяжестью, негр повёл больного в каморку. Уложив его на связку из банановых и пальмовых листьев, служившую постелью, лекарь смочил раны целебным бальзамом. Пожав руку целителя, Василий впал в тяжёлый сон, с лихорадочным ознобом...

Так началась его жизнь «кухонного мужика» у знатного испанского гасиендо и сановника, губернатора «колонии гишпанской Порто-Рики».


... Прошло немало времени, пока к Василию Баранщикову вернулась его несокрушимая жизнерадостность.

Надев лёгкую рубашку из хлопковой материи, полотняные штаны и широкополую соломенную шляпу, он на рассвете бежал к морю умываться: хозяева не позволяли слугам пользоваться пресной водой для умывания. Её добывали из глубоких скважин или собирали во время дождей. Многие пресные источники высохли на острове, после того как в долинах и низинах были истреблены когда-то богатейшие леса.

Искупавшись в море, Василий брал топор и принимался рубить подсушенные, твёрдые, как кость, тела пальм. Их привозили сюда на мулах рабочие-негры из предгорий, за много миль от дома. Покончив с дровами, Василий брался за чистку огромных медных чанов, котлов и кастрюль.

Затем, взяв на плечо коромысло собственного изготовления, Василий вешал на концы его по трехвёдерной кожаной посудине и отправлялся к каменному бассейну за пресной водой для кухни и домашних надобностей. На удивление всему двору он наполнял все домашние водоёмы за два часа; другой водонос тратил на эту работу целый день.

Заканчивался трудовой день на том же заднем дворе. В холодке Василий рубил и разделывал мясо, выжимал на прессе соки из разных фруктов для прохладительных напитков. Перед тем как улечься спать, он выносил золу и закладывал в ещё тёплый очаг дрова на завтрашний день, чтобы за ночь они лучше просохли. Так сочилась по капелькам-дням жизнь белого раба. К молчаливому «большому русу» домашние слуги быстро привыкли. Жестами, улыбками, похлопыванием по плечу они выражали ему своё сочувствие и расположение. Столь открытое проявление товарищеского доброжелательства помогло Василию заживить душевную рану, перетерпеть жестокое унижение. Перестала саднить и больная рука, и даже к её уродливому виду начал привыкать Василий Баранщиков.

Вернулась к нему и природная любознательность. Через полгода жизни в генеральском доме нижегородец ещё раз победил немоту - сносно заговорил по-испански.

На сахарных плантациях Василию однажды случилось исправить повреждение механического пресса. С тех пор московиту поручали чинить различные механизмы - мельничные жернова, насосы, деревянные прессы.

В порту Сан-Хауна Василий видел корабли из многих стран: они приходили сюда за сахаром и ромом. Баранщиков знал, что владельцы сахарных плантаций считаются самыми богатыми людьми в мире. Эти богатства созданы руками рабов. Здесь, на Пуэрто-Рико, Василий услышал впервые страшное словечко «асиенто». Так называлось право англичан поставлять рабов во все испанские колонии. Это право недавно потеряло свою юридическую силу, но традиция осталась - работорговля преимущественно считалась английским ремеслом. Правда, в последнее время с англичанами начали успешно конкурировать американские купцы. Они скупают у плантаторов ром и сахар, продают их в Европе или Африке, из Африки везут негров, и, таким образом, «сладкая продукция» не только приносит неслыханный барыш, но и творит чудо: негры превращаются в ром, а ром - снова превращается в негров, обогащая и купца и плантатора!

В порт Сан-Хуана Василия не пускали без надзора. Его предупредили, что при попытке к бегству он будет отправлен либо на свинцовый рудник, либо на соляные промыслы, где работали на износ наказанные рабы и прочие смертники.

Так протекли целых полтора года. Снова наступил сезон дождей, когда тяжёлые тучи заволакивали вершину Сьерры-де-Лукилло и по нескольку раз в день принимался идти крупный южный дождь. Но в самом начале дождливой поры выдалось однажды на редкость погожее утро. Оно застало Василия в предгорьях. С топором на плече шагал он к дальней лесосеке у подножия гор: в доме запас дров кончился, и дворецкий послал Василия на помощь неграм, рубившим деревья на склонах горных отрогов.

На этот раз и сама хозяйка, любительница верховой езды и дальних прогулок, воспользовалась хорошей погодой и лично отправилась верхом в предгорья, взяв с собой двух конных провожатых. На лесосеке она врасплох застала негров-лесорубов спящими в шалаше. Сеньора была не злая женщина: она обещала ничего не говорить генералу о таком проступке, если хороший воз сухих пальмовых дров для каминов будет к вечеру доставлен домой.

Негры взялись за топоры, а сеньора губернаторша, оставив провожатых присмотреть за лесорубами, поехала назад. Она благополучно миновала все трудные спуски на отрогах гор и внизу пустила коня в галоп по тропинке. Путь её лежал между зарослями колючего кустарника. Здесь лошадь сеньоры испугалась огромной черепахи, выбравшейся погреться на солнышко. Лошадь шарахнулась в кустарник, осела на задние ноги, и тысячи колючек вонзились ей в круп и брюхо. Животное рванулось, сбросило всадницу и понеслось по тропе. Василий Баранщиков первым заметил знакомую лошадь под дамским седлом, без наездницы. Василий подставил плечо несущейся вдоль изгороди лошади, больно ушибся, но поймал поводья и остановил коня, дрожащего и покрытого пеной. Держа лошадь в поводу, он пошёл по следам и вскоре увидел сеньору, сидящую на земле. Он осторожно поднял её на руки, испуганную, ошеломленную падением, в изорванной амазонке и с ушибленной ногой. Сесть в седло она не могла.

До дома было далеко, а погода успела испортиться. С гор сползла туча, и скоро полил тропический ливень. Заметив невдалеке пастушескую хижину, Василий внёс туда неудачливую наездницу, устроил её поудобнее на ложе из сухих трав и хотел вернуться к лошади, но оглушительный удар грома перепугал сеньору. Лошадь сорвалась с привязи и ускакала, а женщина в страхе прижалась к своему спутнику.

Несколько часов, пока не утих ливень, провели они в пастушьей хижине. Василий сумел развести огонь и подсушил мокрый наряд сеньоры. Когда стемнело, тысячи летучих мышей закружились над одинокой хижиной. Сеньору пугал полёт этих ночных существ, трепет их серых крыльев, мелькание ушастых головок. Невольно ей пришли на память страшные легенды о здешних летучих мышах-вампирах. Разумеется, сеньора ни за что не соглашалась остаться здесь в одиночестве, пока Василий сходит за людьми. Поэтому пришлось ему донести хозяйку до города. Они вернулись, когда в генеральской вилле уже снаряжалась целая экспедиция для розысков хозяйки дома. Через несколько дней после этого пожилая сеньора Матильда, осторожно вручила московиту ключик от потайной двери одного укромного покоя в доме, уединенного и очаровательного...

Всё чаще повторялись и тайные встречи в доме. Человек не болтливый и скромный, Баранщиков никому не выдал тайны, но дуэнья сеньоры решила, что её молчание госпожа оплачивает недостаточно щедро! Сеньора Матильда возмечтала превратить чужой секрет в источник столь большого дохода, что донна Мария вскоре оказалась не в силах выполнить стремительно растущих требований. И тогда осталось одно - расставание! Нужно было срочно отправить московита из дому, отпустить его на волю.

Сначала генерал и слышать не хотел о свободе для руса, но сеньора мягко и властно добилась своего: Василию был выдан форменный паспорт на имя московитянина Мишеля Николаева, а донна Мария из личных средств снабдила отпущенного невольника небольшой денежной суммой.

И вот Василий Баранщиков - снова вольный человек, в хорошей одежде, с испанским паспортом и испанским золотом в кармане. Прощальный взгляд из-под длинных ресниц провожает его в дальнюю дорогу. За этот взгляд не один знатный сеньор скрестил бы шпагу со своим соперником!

Наступил час отплытия. Вглядываясь в очертания Сан-Хуана, в тысячи мерцающих огоньков города, Василий, как ни старался, не мог найти одно окошко, откуда следили сейчас за кораблём погрустневшие глаза. Взгляд их долго не отрывался от темнеющего, нефритового моря, пока не перестал различать между зеленоватыми звёздами жёлтый светлячок топ-огня на мачте генуэзского парусника...


Вновь обращённые
... Прошло много дней плавания. Однажды на рассвете капитан заметил судно, которое летело наперерез курсу итальянского корабля. А подзорную трубу виден был облечённый рангоут и скошенные паруса. Флага нельзя было различить, но у капитана уже зародились недобрые предчувствия. Он знал, что вест-индские товары в его трюме - завидная добыча для пиратов: сахар, пряности, ром, табак, выделанные кожи. Знал капитан и про турецко-алжирских пиратов, главарю которых, алжирскому бею, многие государства Европы платили дань, за что получали от бея особый паспорт. Он служил защитой при встрече с турецко-алжирскими морскими разбойниками. Такого паспорта генуэзская бригантина не имела. Чужое судно постепенно приближалось. Уже можно было распознать в нём большую турецкую галеру, шедшую под всеми парусами при убранных вёслах. Капитан бригантины, чтобы уклониться от опасной встречи, положил руля на четыре румба вправо, под крутой бейдевинд. Расстояние между кораблями начало расти.

Будь ветер попутным - бригантина и с полными трюмами ушла бы от пиратов, но, видимо, турецкий моряк знал толк в здешней погоде! Отставая всё больше от итальянцев, турки упорно продолжали преследование, рассчитывая на благоприятную для них перемену ветра. И действительно, к полудню, когда далеко отставшая галера лишь чуть заметным пятнышком темнела на западе, ветер утих совершенно. Наступил полный штиль, паруса итальянской бригантины беспомощно повисли на реях, словно крылья смертельно раненой птицы.

Весь экипаж столпился на палубе. Чуть заметно зыбился океан. Длинные плавные валы этой мёртвой зыби слегка покачивали корабль, равномерно и монотонно всплескивая и журча за кормой, у руля. Казалось, будто судно всё же движется и уходит от грозной опасности... Увы! Стоило взглянуть на сникшие паруса - и надежда на спасение гасла.

Между тем на турецкой галере гребцы опустили весла на воду. Вскоре удары многих пар этих тяжёлых вёсел стали слышны людям на бригантине. Василий насчитал у противника три пушки... Вот поднялся из воды весь ряд вёсел с одной стороны. Поворот! Сверкает на послеполуденном солнце турецкое оружие - клинки, пистолеты, ружейные стволы...

А на генуэзском корабле все будто оцепенели. На борту бригантины не было пушки, команда не имела никакого огнестрельного оружия. Ничего не предусмотрели хозяева судна - даже священника или хоть завалящего монаха-капеллана не имелось, чтобы помолиться о даровании попутного ветра при встрече с опасным врагом!

Только младший матрос, Антонио Ферреро, не поддался тупому отчаянию. В чёрных глазах венецианца, который был ещё так молод, что в прошлом рейсе шёл юнгой, Баранщиков заметил выражение непримиримой ненависти. Правую руку Антонио прижимал к поясу. Глядя на юношу, и нижегородец стряхнул с себя гнетущее оцепенение и встрепенулся.

- Что ж, неужели так и помрём под ятаганами, словно скотина безответная? - пробормотал Баранщиков по-русски, обращаясь не то к товарищам, не то к самому себе. Василий машинально опустил руку к правому колену... Увы! Нет на нём добротных российских сапог с яловыми голенищами, где чуть не с мальчишеских лет покоился булатный тесачок, а носить морской складной ножик за пазухой он так и не приучился. Поздно спохватился теперь!

В ту же минуту тень вражеских парусов заслонила солнце. Раздался глухой треск. Деревянные борты сшиблись, бригантину сильно качнуло... и замелькали через фальшборт чужие ожесточенные лица. Многие разбойники зажимали кривые клинки в зубах, а в руках держали пистолеты.

Всё кончилось в считанные минуты. Турки, не встретив сопротивления, овладели кораблём и заполнили всю палубу. Василий видел, как два турка повели куда-то генуэзского капитана, видел, как с галеры на бригантину, звякнув, полетели железные цепи, кандалы и оковы, как на палубе одному за другим турки вязали руки матросам-итальянцам. Пиратов было вдвое больше, чем пленников, и уже схватили сзади за локти самого Василия Баранщикова, как вдруг дин из врагов, дико взвыв, зажал ладонью раненый бок. Это венецианец Антонио Ферреро изловчился пырнуть ножом самого рослого турчанина. В тот же миг ударил турецкий пистолет, и молодого венецианца поволокли к трюму. На палубном настиле остался багровый след - кровь сочилась из простреленного плеча Антонио, но он извивался, пытаясь вырваться, и суля туркам гибель от венецианских боевых судов.

Рвануться на помощь товарищу Баранщиков не успел: сильный удар по голове сбил нижегородца с ног. Двое турок уселись на нём верхом, и кузнец быстро заклепал на ногах тяжёлые железные кандалы.

Больше суток пролежали в тёмном трюме турецкие пленники, без пищи и воды. Перед наступлением следующей ночи всех вывели на палубу. Осмотр произвёл сам пиратский капитан, немолодой полнотелый турок с одутловатым лицом и крашеной бородкой - Али-Магомет-ага. Капитан определял участь пленника: кому быть гребцом на галере, кому идти на продажу в турецкие владения, кому - в хозяйство самого Али-Магомета.

Не торопясь, соблюдая важность вельможи-османа, Али-Магомет-ага прошёлся вдоль шеренги обессиленных людей, связанных или скованных, не успевших ещё привыкнуть к солнечному свету после темноты корабельного трюма. Капитан сразу обратил внимание на голубоглазого пленника, который был на полголовы выше остальных и пошире в плечах.
- Урус? - спросил Али-Магомет, обращаясь к пленному. Получив утвердительный ответ, довольный капитан ухмыльнулся, промурлыкал «якши!» и двинулся дальше вдоль шеренги.

К Али-Магомету подошёл его помощник, худой жилистый человек по имени Рюштю-бей. В руках у него пленники сразу заметили ременную плеть на короткой рукояти из козьей ноги. Поигрывая этой плетью, он угрюмо уставился на пленников.
- Спроси гяуров, - повернулся Али-Магомет к Рюштю-бею как переводчику, - спроси их, имеются ли среди них здравомыслящие и разумные люди, готовые без принуждения, добровольно принять ислам?

Все глаза уставились в землю. Здравомыслящих явно не находилось!

- Объясни им, - недовольно продолжал Али-Магомет, - если свет истинного учения пророка озарит их сердца, то, может быть, милосердный Аллах простит им прежние заблуждения и позволит раскаявшимся вкусить блаженство небесного рая вместе с правоверными. Пусть они знают, что ко всем вновь обращенным мы бываем мягкосердечны, а упорствующим придётся... долго жалеть о своем упрямстве!

Рюштю-бей перевёл, но никто из пленников не поднял взгляда, не вымолвил ни слова. Али-Магомет насупился и указал рукой на раненого венецианца. Тот еле держался на ногах.

- Вот этот дерзкий юноша вчера насмерть ранил нашего любимого воина Селима. Спроси его, Рюштю-бей, желает ли он искупить вину? Он мужественно сражался вчера, трусость чужда его сердцу. Под знаменем пророка он может стать достойным воином.

Двое стражников подхватили связанного пленника под руки, и Рюштю-бей приблизился к нему. Но он даже не успел закончить перевода, как произошло нечто неожиданное... Связанный венецианец изогнулся, рванулся из рук стражников и головой ударил переводчика в живот.
- С врагами отечества моего я не торгуюсь, я их убиваю! - крикнул он.

Падая у борта вместе с Рюштю-беем, юноша пытался столкнуть переводчика к чугунным кнехтам, около которых не было перил: смельчак намеревался броситься в море вместе с одним из своих врагов! Но замысел был непосилен для ослабевшего юноши. Турки оттащили Рюштю-бея в сторону, а венецианца притиснули к палубному настилу. Переводчик вскочил на ноги и хлестнул юношу плетью. Пираты беспощадно избили пленника, а затем швырнули истерзанное тело за борт. Али-Магомет рассвирепел не на шутку.
- Всех - гребцами на галеру! - кричал Али-Магомет. - Покажи им, Рюштю-бей, как надсмотрщики умеют обращаться с бичами! Нет, стойте! Большого уруса и вот этих троих, что посильнее, оставьте на бригантине... Эй, принести сюда кол да заострить его получше! Остальных - ведите на галеру! Вели приковать их к веслам! Двенадцать старых гребцов, чьи места займут эти нечестивцы, пусть перейдут сюда, на бригантину, матросами.

Али-Магомет, поигрывая рукоятью своего великолепного кинжала, заканчивал распоряжения.
- А вот эти четверо будут сейчас же преданы казни на радость моим доблестным воителям, если они тут же, на месте, не примут истинную веру. Позвать сюда с галеры имама Рашида!

Вскоре к Али-Магомету подошёл бочком, семенящей старческой походкой турецкий мулла. Его остроконечная бородка отливала бронзой, лицо, покрытое морщинами, было хитрым и насмешливым.
- Привет тебе, Рашид-имам, да продлит Аллах твои дни на земле! А ты, мудрый Рюштю-бей, поясни мои слова проклятым гяурам. Если они через пять минут не приступят к обряду посвящения - участь их будет пострашнее того, что они видели сейчас. А, вот и кол! Отличный, острый, смазанный жиром кол! Вы его видите, гяурские псы? Вам загонят его в тело, если я услышу дерзновенное «нет».

- Будь ты проклят, ирод! - в ужасе пробормотал Баранщиков, глядя на орудие чудовищной казни. - Господи Всеблагий, прости раба твоего, зане слаб духом, чтобы в великомученики записываться. А коли жив буду замолю тяжкий грех!

Али-Магомет от нетерпения даже ногой притопнул.
- Ну, что, принимает он ислам или нет?

В смертельной тоске нижегородец обвёл взглядом своих товарищей. Все три генуэзца глазами молили Василия покориться злой неизбежности. Один из итальянцев прошептал, чуть шевеля бледными губами:
- Покорись, Мишель. Не губи себя и нас.

Выпрямившись во весь свой богатырский рост, Василий Баранщиков хмуро взглянул на рыжебородого имама и проговорил внятно:
- Мало нас, чтобы силе вашей противиться. На ваши головы - и грех. Делайте, что задумали, мы насупротив пойти не можем...
- Аллах-ху-экбэр! - традиционный возглас муэдзина доносился на бригантину с галеры. Марсовая бочка служила там и минаретом...

Вечерний намаз в стороне от турецкой команды совершали и вновь обращённые мусульмане. Все четверо были наголо обриты и уже получили тюбетейки. Они стояли на коленках по-турецки, подстелив под ноги небольшие коврики-дастарханы. Сознание греховности всего, что он дал проделать над собою, наполняло Василия Баранщикова жгучим чувством стыда, боли, обиды.

В память турецкого воина, раненого храбрым Антонио и к ночи умершего от потери крови, Василий был наименован Селимом.

Рядом с «Селимом» стоял его новый духовный пастырь, мулла Рашид-имам. Он подсказывал неофиту слова молитвы. Василий бормотал за ним:
- Ля иллях иль алла... Магомет пророк Аллы... Ля илляга, илляла...

Механически повторяя вслух малопонятные слова, Василий Баранщиков с огромным трудом удерживался, чтобы не осенить себя крестным знамением, привычным с младенчества, и про себя думал:
- Родный батюшка, родная матушка, Царствие вам Небесное, да будет вам пухом земля наша отеческая, российская. Братцы мои родные, жена моя честная, Православная, верная! Гадал ли, думал ли когда ваш покорный сын и честный муж турчином соделаться? Держал ли в малом разуме своём грешную мысль от Православной Веры отступиться? Дай, Господи, силы от злодеев утечь, грех свой невольный искупить и к Европиям Российским воротиться! И струятся по щекам обритого, опозоренного человека горькие злые слёзы обиды.


Из турецкой неволи
Неумолчный крик цикад, сверчков, древесных лягушек. Дорога покрытая светлой пылью и лишённая тени, опалена южным солнцем, не знающим пощады. Колючие кустарники у дороги так запылились, что стали из зелёных серыми. И по этой знойной, каменистой дороге бредёт, озираясь, Василий Баранщиков, белый раб «эффенди реиса», то есть морского капитана Али-Магомета-аги. Раб в побеге! Он отважился на плохо подготовленный, необдуманный побег. Просто почувствовал, что за ним уже не так зорко следят, увидел открытые ворота пустого в тот миг двора, за воротами - пыльную дорогу к лесистым предгорьям.

Василий кинулся в каморку, швырнул в дастархан несколько лепёшек, запихал в тот же узелок свой гишпанский пашпорт, припрятанный в подкладке халата, прихватил несколько серебряных монет и ложку. И вот он - за воротами. Обгоняя других путников, он миновал древнюю стену города Хайфы, чуть задержался на перекрестке, выбрал дорогу поглуше, направлением на северо-запад. Так брёл он целый день и всю ночь. У него не было никакого плана, не было представления о дороге «домой». Он просто уходил от унижений, слепой тоски, от неволи в доме знатного турка. Шёл «куда глаза глядят», надеясь на то, что турецкий капитан, не станет тратить средств и времени на розыски и поимку белого раба.

Ошибся Василий в своих наивных расчётах! Его уже разыскивали! Капитан Али-Магомет разослал гонцов, которые оповестили турецкую полицию, жителей окрестных селений, чайханщиков при дорогах.

И когда иссяк у Василия скудный продовольственный запас и он с робостью заглянул в первую же придорожную харчевню, ютившуюся рядом с грязным караван-сараем, оповещённые ищейки опознали его сразу...

С хитрой улыбкой хозяин харчевни приглашает пройти в чуланчик за кухней. Здесь находятся какие-то люди в фесках. Перед Василием они униженно и церемонно кланяются...

...По прошествии нескольких часов после опознания во двор эффенди Али-Магомета въезжают двое всадников. У одного зажата в руке нагайка, у другого приторочена к седлу верёвка, а к ней за кисти скрещенных рук привязан Василий Баранщиков, непокорный турецкий раб Селим. Ворота закрываются, Али-Магомет выходит на крыльцо, улыбается, оглаживает бороду. Сбегаются слуги и домочадцы: сейчас начнётся потеха, воротили беглеца уруса! Вот он, пропыленный, стоит перед хозяином, глядит в землю и молчит.

- Почему ты задумал бежать от меня, Селим? - ласково и вкрадчиво спрашивает реис. - Разве тебе не хватало пищи? Скажи мне, непокорный раб, почему ты бежал?
- Заблудился я, а не бежал! - отвечает пленник. Он отлично знает турецкие законы. За мелкую кражу здесь рубят руку, за побег полагаются такие побои, после которых человек уже не может ходить: бьют палками по босым пяткам, калеча кости стопы. При повторном побеге - смерть!
- О, я верю тебе, мой добрый слуга! Бежал от меня не ты, ибо ты благоразумен и трудолюбив, тебя увели от меня твои непокорные ноги. Мы их и накажем, а не тебя, добрый Селим! Эй, дать этим непокорным ногам сто палок из лучшего самшитового дерева! Ну, что стоите, собаки? Он же связан, этот большой урус!..


... Прошло больше месяца со дня зверской экзекуции, которой Василий был подвергнут на дворе Али-Магомета. И хотя работа палачей была проделана с усердием, изувеченные ноги стали подживать! Целый месяц Василий передвигался только ползком, на коленях, словно безногий. При каждом движении он глухо стонал от невыносимой боли, и никто не смел помочь ему из опасения впасть в немилость. Наконец самая молоденькая жена из гарема Али-Магомета полюбопытствовала заглянуть в окошечко каморки, разглядела страшные ступни пленника и, преисполнившись жалостью, принесла ему пучок целебной травы. Василий стал прикладывать иссечённую, смоченную водой траву к больным подошвам, и боль как будто стихала.

Изредка в каморку к наказанному просовывал голову и сам хозяин.
- Как чувствуют себя твои ноги, Селим? Они поумнели, не так ли? Теперь они не скоро осмелятся покинуть наш благословенный город Хайфу? Чем же ты лечишь их? О! Откуда эта трава?
Василий кое-как облекает ответ в слова чужого языка:
- Эту траву милосердный Аллах вырастил на глинобитном полу моей каморки и приказал мне прикладывать её к ранам.
- О, мой урус Селим умеет шутить! Где же она у тебя тут растёт?
- Аллах за одну ночь вырастил для меня пучок этой травы, которая таит силу. Изобильно родится она в России, прямо на полях, и русские перед боем любят поесть этой травы. Поэтому они и побеждают своих врагов на суше; и на море тоже, о мой повелитель!
- Ты говоришь о наших поражениях, русская собака! Что ж, ешь свою траву, и я посажу тебя на галеру, когда мы пойдем топить Русские корабли.

Дом Али-Магомета красовался среди великолепного сада, занимая обширный прибрежный участок. С террас этого дворца был хорошо виден порт Хайфы. Даже из оконца своей каморки Василий Баранщиков мог иногда различить флаги кораблей. Полулёжа на соломенной подстилке, поглядывая в оконце на рыжие скалы побережья и далёкие горные леса, на пену прибоя и сутолоку мелких судов в порту, Василий Баранщиков ясно понимал безнадёжность первого необдуманного побега.

Однажды Василий выполз из каморки и остановил мальчика-водовоза, доставлявшего на ослике воду для кухни.
- Эй, Гасан! Пожалей мои избитые ноги! Я хочу купить себе мягкие туфли и не имею сил добраться до базара. Если ты позволишь доехать туда на этом ослике, я и тебе куплю какую-нибудь обнову.
- Купи лучше себе туфли помягче, бедный Селим! – отвечал маленький турчонок. - Не нужно мне никакой обновки. Мне жаль тебя! Только возвращайся скорее с базара, чтоб меня не наказали.
- Я подарю тебе пиастр, добрый Гасан, ты получишь его вместе с осликом. Да благословит тебя Аллах, если ты поможешь мне забраться на это упрямое животное. Ох! Ох! Мои бедные ноги!

И Василий Баранщиков, погоняя осла прутом, выехал за ворота.

Оставив животное у торговца пряностями, Баранщиков, хромая, вышел к берегу и очутился в порту. Неспроста пустился он в путешествие: ещё вчера он приметил не совсем обычный флаг на гафеле входившей в бухту шхуны. Формой своей этот флаг напоминал церковную хоругвь... И вот он в порту Хайфы. Когда Василий ступил на береговую гальку, от незнакомого судна как раз отвалила шлюпка. У Василия замерло сердце: на судовом флаге как будто полоскался в небе Православный Крест!

Шлюпка пришвартовалась к берегу, из неё выбрался черноволосый человек с мясистым носом и весёлым красным лицом. Незнакомец оказался хозяином греческого корабля. Звали его Христофором. Пришёл он в турецкую Хайфу, чтобы погрузить кое-какие товары: «сарацинское пшено» (так российские купцы именовали тогда рис), мисирские сабли, табак и благовония. Через трое суток шхуна уходила на юг, в Яффу. Василий с огорчением убедился, что Русского языка грек совсем не понимает. Объяснялся он с Христофором по-турецки, помогая себе итальянским и испанским. Но собеседники недаром были людьми купеческой профессии: они не только смогли быстро столковаться, но успели в эти минуты даже проникнуться взаимной симпатией.

Своё сбивчивое повествование Василий закончил такими словами:
- Такова моя правда, друг Христофор. Коли есть у тебя в груди сердце живое - помоги единоверцу бежать.
- Единоверцу, говоришь? Я ведь... не мусульманин, друг!

Василий отшатнулся, будто его плёткой огрели. Насмешка была зла! Но грек Христофор всё же был добрым человеком. Он призадумался, как же помочь незнакомцу, как вызволить его из неволи. Дело-то опасное! И времени нет на долгие раздумья - порт кишит соглядатаями.
- Что же делать с тобой, Василий? Коли попадёмся, не тебя одного, а и меня за компанию прирежут турки. Все корабли, выходящие из порта, они от трюма до клотиков осматривают.
- Помоги! - глухо повторил Василий.
- Помоги! Ведь ты даже стоишь ещё нетвёрдо. Как же ты сумеешь ночью до корабля добраться?
- Притворяюсь я. Ноги мои - не больнее твоих. Ночи нынче тёмные. К берегу подберусь незаметно, на корабль переплыву как рыба. А на корабле... Да нешто мне хозяина учить, как человека от досмотра спрятать?
- Ну, будь по-твоему, Василий. Послезавтра, ровно к двум часам ночи, приплывай на рейд, к моему кораблю. Там вернее будет, нежели у причалов, здесь - всё на виду... Только не ошибись в темноте, к другому судну не подплыви!
- Чем отблагодарить тебя, друг Христофор?
- Коли всё сойдёт благополучно, годок у меня матросом походишь, иной платы не потребую.
- Ну что ж, уговор дороже денег. По рукам, друг!
- Добро! Коли сумеешь - пашпорт спрятанный прихвати. Ступай с Богом и помни: послезавтра, в два часа ночи!


… Странно шепчет вода, если приложить ухо к корабельному днищу во мраке трюма. Плещется вода, булькает, ударяет в корабельный борт то глуше, то звонче. Во тьме начинает казаться, что вода просочилась сквозь обшивку и теперь медленно заполняет трюмные недра. Нет, судно проконопачено на совесть! Каждый моряк знает, как обманчивы звуки во мгле корабельного трюма, если слушать их с устрашенным сердцем! Знает это и Василий Баранщиков, которого добрый грек Христофор укрыл в крошечном тайнике, где человеку даже повернуться трудно, А уж темнота-то непроглядная, поистине мрак египетский! Сколько же часов прошло с тех пор, как Христофор заложил тайничок доской и присыпал его «сарацинским пшеном» (рисом - прим. автора), которое занимает почти все пространство трюма? Василию эти часы кажутся вечностью, но по звукам он догадывается, что судно ещё не покинуло турецкий порт. Из дворца Али-Магомета Василий сбежал удачно: с наступлением темноты взобрался на каменную стену и, перекрестившись, спрыгнул вниз, на ту сторону. Для недавно подживших ног этот прыжок с четырёхаршинной высоты был тяжёлым испытанием!

Кривыми улочками беглец спустился к берегу, приладил мешочек с паспортом прямо на бритой голове, подтянул порты верёвочкой, заправив в них рубаху, и вошёл в воду. К судну он подплыл без брызг и плеска, обогнул корабль и тихонько поднялся левым трапом на палубу. Христофор сразу свёл его вниз.

... Вот оно, начинается! Сквозь щёлку в стене тайника появляются искорки света. Рядом зазвучали негромкие голоса... Шаги! Таможенные стражи подошли почти что вплотную к тайнику, что-то осматривают, переговариваются. Василий замер в своей норе. Только сердце в груди стучит так, что, кажется, по всему кораблю передаётся этот частый глухой стук...

Один из стражников берёт в руку горсть рису, Василию слышно, как сыплется струйка зерна... Погрузив руку в зерно по локоть, стражник легко может нащупать тайничок...

- Твой корабль не так велик и прочен, как турецкие суда, - да пошлёт им Аллах попутного ветра! - но и на твою шхуну, Христофор-ага, ты сумел погрузить немало прекрасных товаров и можешь ожидать большие выгоды. Пошлину великому повелителю ты уже уплатил, но перед начальником таможенной охраны, ты ещё в долгу. Если ты не отдашь необходимой дани уважения мне, то я велю перерыть этот трюм и весь корабль так, что он перевернётся вверх килем. Тогда я обязательно обнаружу у тебя что-нибудь запретное, и тебе придётся предстать перед судом.
- О высокородный эффенди! Если ты вывернешь это нищее судно даже наизнанку, стражники твои не найдут в трюме ни на полпиастра запретного. Даю тебе в этом моё честное слово! Но, чтобы начальник здешней таможни убедился в моём к нему бескорыстном уважении, я готов сделать ему приношение в меру моего скромного достатка. Не примет ли эффенди вот эту золотую цепочку редкостной красоты?
- Да, цепочка, хоть и не тяжела, но она затейлива...Что ж, да пошлёт тебе Аллах удачи, ибо осмотр закончен и судно твоё может покинуть пределы порта беспрепятственно. Алейкум-селям, Христофор-ага!

Стихает в трюме топот ног. Где-то плеснули весла. Шлюпка отплывает...

Василий еще не решается постучать в стенку тайника. Но вот будто громче заплескалась вода. Сильнее заколыхался корабль. В парусах, наверху слышится шелест ветра, лучшего ветра в мире, ветра свободы!


В скитаниях
Этот ветер свободы помог достичь Яффы менее чем за двое суток. Христофор имел в Иерусалиме торговые дела и заодно повёл Василия к знакомому священнику, который исповедал нижегородца, отпустил ему тяжкий грех вероотступничества и в знак освобождения Баранщикова от турецкой клятвы велел сторожу часовни заклеймить правую руку Василия, повыше турецкого клейма, изображением Креста Господня. Это святое клеймо стало уже одиннадцатым на теле Василия Баранщикова, и, хотя сторож причинил ему снова тяжкую боль, всё-таки ему радостно было сознавать, что на сей раз боль угодна Господу! На прощание греческий священник в часовне пояснил Василию, что теперь он свободен от вины перед Богом, но может навлечь на себя немилость «слуг Аллаха». Василий и раньше знал, что любой турок вправе убить вероотступника, как ядовитую змею. Даже касаться рукой предмета, осквернённого прикосновением отступника, строго запрещено мусульманину.

... Немало разных портовых городов перевидел Василий, плавая на греческой шхуне по ласковым водам Средиземного моря. И однажды перед восхищённым нижегородцем предстала пленительная картина венецианской торговой гавани. В самом сердце аристократической Венецианской республики, враждовавшей с Портой не на жизнь, а на смерть, Василий Баранщиков, беглец из турецкой неволи, встретил сочувственное отношение к себе со стороны властей.

В канцелярии Большого Совета его сперва подвергли подробному допросу. Безыскусный рассказ Баранщикова о побеге из плена, измятый испанский паспорт, многочисленные клейма на теле и страшные подробности гибели венецианского моряка Антонио - всё это расположило чиновников в пользу «Мишеля Николаева».

Венецианские власти снабдили Баранщикова небольшой денежной суммой, а главное, выдали ему официальный венецианский паспорт, чтобы облегчить Василию дальнейшее странствие к родной стране. С этим паспортом Василию Баранщикову было легче наняться в венецианском порту на любое судно, идущее к российским границам. Но Василий посовестился обмануть своего благодетеля Христофора: ведь он обещал проплавать с греком год, а прошло лишь несколько месяцев со дня побега от турок. Василий воротился на шхуну, показал товарищам роскошный паспорт, спрятал его поглубже и полез на рею ставить паруса.

В магометанской Византии окончился договорный год службы у грека. Христофор отпустил матроса с миром, сердечно с ним распростился, но... Василий сошёл со шхуны с таким же пустым карманом, с каким поднялся в Хайфе на её борт: дела коммерческие у грека шли не блестяще, и он не смог дать матросу Баранщикову ни гроша.

Начистивши сапоги и водрузив на голову добытое у какого-то матроса подобие картуза, зашагал Василий Баранщиков к зданию российского посольства в Стамбуле. Однако ещё в порту он услышал, что в городе свирепствует моровая язва и иностранные дипломаты покинули заражённый Стамбул и переселились в свои загородные дачи и дворцы.

Со смешанным чувством надежды, страха и радости шагал Василий по пыльным улицам Византии, даже не замечая неповторимой красы этого древнего града греческих императоров и турецких султанов. Сейчас его не трогала чарующая красота босфорских берегов, с их отвесными скалами, стройными кипарисами, лаврами и вековыми платанами, таинственными развалинами старых башен, великолепными садами и дворцами турецкой знати.

Наконец открывается перед ним нарядная мыза. Василий одёргивает на себе потную рубаху, приглаживает волосы и, подёргав козырёк картуза, стучит молоточком в начищенную бронзовую дощечку на двери. Через минуту дверь тихо приоткрывается, из неё показывается седая голова, обшлаг ливреи с позументами... Батюшки-светы, никак генерал в дверях стоит! Василий так оробел, что не смог выговорить ни слова. Он сорвал с головы картуз, в замешательстве прижал его к груди и... молчал! «Генерал» в швейцарской ливрее с достоинством подождал, затем произнёс заученную фразу по-турецки, повторил её по-французски и, наконец, потеряв терпение, сделал жест, который по-российски мог быть выражен нехитрыми словами: пошёл прочь!

Василий в отчаянии ухватился за дверь и, запинаясь, произнёс, что имеет дело к послу российскому.

- А кто послал тебя к его превосходительству? Что ты за птица такая и откуда? - высокомерно спросил швейцар.
- Ваше благородие! - чуть не плача от волнения и уже поняв, что перед ним стоит лицо не генеральского звания, заговорил Василий. - Дозвольте доложить! Российский я подданный, из города Нижнего Новгорода, второй гильдии купец... - Кто там? - раздался в глубине вестибюля высокий пронзительный голос. - С кем ты там препираешься, Иван? Впусти его в переднюю.

Швейцар Иван пошире приоткрыл дверь, и Василий Баранщиков вошёл в прихожую посольской мызы. Перед нижегородцем оказался тщедушный человечек в кафтане и камзоле, с аккуратно повязанным белым галстуком. Он посмотрел на Василия через лорнет и тотчас же небрежно уронил его на шнурок. Василий поклонился в пояс и начал торопливо излагать своё ходатайство. Он хотел испросить себе Российский паспорт и получить совет, как поскорее добраться домой, но выразить всё это кратко и складно нижегородец от волнения не сумел. Убоявшись, что важный старик может усомниться в правдивости его рассказа, Василий стал вдаваться в подробности. Он не перечислил и трети своих похождений, как старичок нахмурился, поморщился и начал от нетерпения постукивать пальцами по столику. Так и не дослушав рассказа, он досадливо перебил:
- Так чего ж тебе, в конце концов, надобно? Зачем явился к его превосходительству беспокоить? Только заразу принесёшь нам.

Василий, ожидавший, что перед ним сам посол, смутился ещё боль¬ше.
- Дозвольте спросить вашу милость, кем вы-то сами быть изволите?
- Тебе, дураку, сие без надобности! Ну, дворецкий я, управитель дома его превосходительства посла российского, и некогда мне тут со всяким прощелыгой лясы точить. Убирайся-ка подобру-поздорову!
- Ваша милость, не велите казнить! - взмолился Баранщиков. - От порога Российского не гоните, я государыне своей подданный такой же, как и вы сами. Извольте доложить обо мне послу.
- Ты ещё учить меня вздумал, смерд! - зашипел старик, и в его глазках засверкала злоба. - В последний раз сказываю: коли не уберёшься отселе немедля - велю в кандалы забить и полиции турецкой предам. Вон, тварь!

... До порта добрался он уже в полной темноте и, когда увидел отражённые морем звёзды и дрожащие на воде отсветы портовых огней, почувствовал такую усталость, что бессильно свалился под какие-то тюки да так, чуть не на голой земле, и проспал до рассвета.

Утром, протеревши глаза и ощутив сильнейший голод, решил поторопиться обратно на греческую шхуну: авось его место в кубрике осталось ещё никем не занятым. Но, вглядываясь в даль, туда, где Босфорский пролив встречается с пенистой ширью Мраморного моря, Василий увидел ... корму своей шхуны: она уходила в сторону Принцевых островов!

Грек Христофор, напуганный слухами о моровой язве и карантинном режиме, поднял на рассвете якоря и вышел в море. Голодный Василий Баранщиков сорвал с головы картуз, швырнул под ноги и с остервенением втоптал его в дорожную пыль.


... Два месяца он проработал грузчиком в порту Стамбула, ночуя с оборванцами в ночлежке, в домишках портовой бедноты, а то и прямо у причалов. Зарабатывал он за сутки по два герша, или пиастра, то есть примерно гривен восемь серебром на русские деньги, но в России такой дневной заработок мог прокормить большую семью, а здесь! Двух пиастров еле-еле хватало Василию на харчи: и хлеб, и мясо, и даже рыба были дороги в Стамбуле. Всего дороже обходилась обувь. Здешние мягкие кожаные туфли-чувяки были непрочны, их никогда не хватало даже на месяц, а стоили они двух-трёхдневного заработка. Присмотревшись к работе турецких сапожников, Василий сам между делом стал учиться шить обувь на турецкий манер и приобрел даже кое-какие сапожные инструменты.

Однажды услышал Василий Баранщиков от греков, будто есть в Константинополе Российский Гостиный двор. Перетаскавши на спине тонны полторы мешков с мукой, Василий, отправился к землякам. На Гостином дворе увидел он не менее сотни лавок, где на скамьях и на стульях, а не на коврах и циновках, как турки, восседали российские купцы. Торговали здесь железом, русским мылом, кожевенным товаром, деревянными резными изделиями, а также коровьим маслом, хлебным зерном и мёдом.

К Василию Баранщикову в рваной одежде, с огрубевшим на ветру голосом, загорелому, наподобие мавра или арапа, купцы на подворье отнеслись недоверчиво: дескать, про такое в писаной «Гистории о Василии Криотском, российском матросе» прочитать можно, а в жизни такого ещё ни с кем не случалось! Иные, подобрее да попрямее сердцем, качали головами и вздыхали сочувственно, стесняясь, однако, показать, что веру дают словам бродяги, чтобы не прослыть простаками, и денег не предлагали. В конце концов нижегородец сообразил, что не с того конца начал. Чтобы побороть недоверие земляков и убедить их в истинности своего рассказа, надо было показать им паспорт и клейма. Но как показать здесь, в турецкой столице, правую руку? Если откроется его отступничество от магометанства, не сносить ему головы.

Тем не менее он попросил наиболее благосклонных к нему российских негоциантов собраться под вечер в одной из лавок. Купцы пришли, и Василий пустил по рукам свой венецианский, а затем и гишпанский паспорта. Гости с недоверием их смотрели и, как Василий того и ожидал, выразили сомнение, что владелец этих паспортов Мишель Николаев и он, именующий себя Василием Баранщиковым, суть одно лицо.
- Да как же не одно лицо! Извольте взглянуть на мою левую руку.

Василий обнажил руку до плеча. Повскакали с мест негоцианты, позабыли про купеческую степенность, и наперебой, ахая да охая, стали ощупывать разрисованные мускулы Баранщикова. Клеймо с буквами М. Н. (Мишель Николаев) свидетельствовало, что его обладатель действительно носил такое имя. Но самые недоверчивые продолжали упорствовать:
- А чем докажешь, что не сам ты сии клейма на себе наколол, чтобы честной народ в обман вводить, рубли с него за показ выспрашивать? - громогласно воскликнул бородатый хлеботорговец.

Василий Баранщиков с усмешкой глянул на него.
- Не велишь ли, батюшка, и на тебе таких печатей наставить? У меня их много припасено: обмана людей ради вожу их с собою с острова гишпанского. Пожелаешь - мигом изукрашу. Сможешь тогда и ты с честного народа за показ рубли спрашивать!

Шутка понравилась, кругом захохотали. Недоверчивый купец плюнул и отошёл: чего с прощелыгой в спор вступать? Негоже оно, зазорно.

Между тем кто-то приметил и на правой руке Василия «печати».
- Да ты, брат, уж не пугачевец ли клейменый? - раздался негромкий с хрипотцой голос. Все обернулись. Вопрос задал мелочный торговец, по прозвищу Крючок, державший на краю Гостиного двора маленькую лавчонку. Сюда Крючок явился незваным. Он бочком подобрался к Василию и резким движением задрал правый рукав, обнажив турецкое клеймо Али-Магомета - знак восходящего солнца.

- Эге-ге! - протянул Крючок, - так ты, видать, стреляная птица! Клеймо-то магометанское... Говори правду: кто тебя отуречил? Откудова сбежал?
- Господа купцы! - дрогнувшим голосом проговорил Василий. - Был грех, не скрою: неволею отурчал, а потом во святом граде Иерусалиме грех замолил и прощение обрёл. Али святого Креста Господня не усматриваете повыше клейма турчинского? Бог вам судья, только мне теперь здесь нельзя оставаться! Об одном прошу, братцы: не выдавайте!
- Зачем же выдавать, - заговорили разные голоса. - Иди откуда пришёл. Ни ты нас, ни мы тебя... Ступай себе с Богом!
- Куда ему идти, - с издёвкой сказал Крючок. - Поймают - секим-башка ему сделают, Мишелю этому, свет Николаеву... Куда податься-то замыслил?
- За рубеж турецкий... Счастья попытать хочу, - тихо отвечал Баранщиков. - Думал, земляки малость помогут.
- Пустое! Не выберешься живым и на колу сгинешь. Ладно уж, пособлю тебе в беде... Ну, иди за мной, что ли, купец нижегородский, хе-хе-хе!

Крючок повел Василия через Гостиный двор к своей лавчонке, заглянул в неё, что-то сунул в кожаный мешок и вышел на крутую узкую улицу.
- Идём. Не отставай. Не то - пропадёшь - выдадут купцы беспременно!

Они двинулись по направлению к Галата-Серай, где находился полицейский участок. У Василия заныло сердце от дурного предчувствия. Невдалеке от здания полиции Крючок ввёл Баранщикова в кофейню и велел хозяину послать мальчика за Усманом-ата.
- Усман-ата - это первый мой друг и благодетель, немаловажный человек в Стамбуле, его сам великий визирь знает, - пояснил Крючок Баранщикову. - Коли заслужишь его одобрение - значит, дело твоё будет верное.

Василий догадывался, что становится жертвой какого-то вероломства и вот-вот угодит в новую беду. Он ясно видел, что здесь, в подозрительной турецкой кофейне, Крючок чувствует себя своим человеком. С тоской Василий оглядывался по сторонам, а собеседник будто по книге читал на простодушном лице нижегородца все его мысли:
- Утечь и не помышляй! Через границу тебе не перейти: рубеж морской зорко стерегут, да и не добраться тебе туда на челне. Визирь велел крепко границу охранять, дабы врагам султана неповадно было запретные товары беспошлинно в Порту провозить. Также и на границах сухопутных кордоны стоят, а без дороги попытаешься пройти - жители выдадут.

Крючок поперхнулся и умолк, потому что в кофейню вошли двое - турецкий мулла и высокий жилистый человек в дорогой одежде. За поясом у него был заткнут пистолет, как у янычара. Оба вошедших сразу подозвали Крючка, поздоровались с ним и при этом высокий бросил на Баранщикова испытующий взгляд. Усман отвернул полу халата, достал увесистый кошелёк, отсчитал двадцать серебряных монет и вручил их Крючку. Тот поглубже распихал их по карманам, чтобы не звякали, поклонился Усману и удалился, не удостоив Василия прощальным взглядом. Усман показал Василию на выходную дверь и чистейшим Русским языком, выговаривая слова по-верхневолжски, на «о», приказал идти за собой.
- Поведу тебя не в полицию, а к себе домой, у меня и потолкуем. Бежать - не советую. Имам вмиг поднимет на ноги всю стамбульскую полицию.

У выхода из кофейни хозяин пошептался с Усманом, сбегал в чулан и принёс зажжённый фонарь со щитком. Фонарь он сунул в руку Василию, и тот зашагал, освещая тёмную улицу. Позади него шли Усман и мулла Ибрагим-баба. По дороге Баранщиков несколько раз пытался заговорить с Усманом, но тот отмалчивался. Наконец Василий решился спросить:
- Скажи мне хоть, кто ты. По речи твоей догадываюсь, что ты из России.
- Угадал, брат. Из города Арзамаса. Когда-то сапожное дело там имел. Ну да что прошло - то ушло, и знать тебе про то - не к чему!
- И давно ты отуречился, земляк? Волею или неволей?
Усман сухо рассмеялся и сзади подтолкнул Василия пистолетом в спину.
- Много знать - скоро стариться. Нешто здесь про это спрашивают?

Остановились они против большого дома с глинобитным забором и тенистым садом. Комнат в доме было много, обстановка - достаточная. В женской половине дома, приглушенно звучала лютня, слышались смешки и женская речь. Усман строго прикрикнул на незримых гурий, минуту в доме царила тишина, а потом звуки возобновились. Усман подмигнул Василию: мол, женщины, ничего не поделаешь!

Хозяин дома привёл Василия в небольшую кальянную. Стены и потолок комнаты были завешены недорогими тёмными коврами, пол сплошь устилали старые ткани и плотные циновки. У стены, на особой подставке, красовалась целая коллекция трубок. В комнате пахло табаком и кофе.

Накурившись и отдохнув с дороги, Усман хлопнул в ладоши. В тот же миг два рослых молодых человека, судя по чертам - сыновья Усмановы, шагнули через порог и стали навытяжку у дверей, держа в руках обнажённые сабли. Василий хоть и крепился, а побледнел: дело шло к развязке!

Усман, насладившись произведённым эффектом, развернул мешочек. Из него со звоном выпали ручные кандалы. Хозяин дома бросил их на ковёр, выпустил изо рта колечко дыма и заговорил внушительно:
- Ты понял, что противиться нам бесполезно. Да мы тебе и не враги. Говори: будешь ли отвечать нам всю правду? Или отправить тебя в полицию, которая лучше разбёрется в твоих клеймах?

Отпираться было напрасно, и Василий рассказал Ибрагиму-мулле и хозяину дома обо всём, умолчав лишь о своих документах.

- Ты пропал, если ослушаешься нас, - сказал Усман. - Предлагаю выбор: жить в таком же достатке, как я, или умереть от руки палача. Коли у тебя на плечах добрая башка и коли ты дорожишь ею, то мы можем спасти тебя. Видишь ли, полюбоваться на твою казнь - дело для нас бесприбыльное. От тебя потребуется одно: ходить со мною по домам богачей, и деньги сами посыплются на тебя. Ты должен будешь выдавать себя за вновь обращённого мусульманина. Для этого тебе придётся молчать, пока я буду говорить, потом чётко произнести одну-две короткие молитвы Аллаху и... подставлять тюрбан, куда богачи набросают кучу монет.
- За какие же доблести бояре турецкие меня монетами осыплют?
- Не догадываешься? Тебя будут одаривать деньгами как вновь обращённого мусульманина, понял?
- Слушай, Усман-ага, - со вздохом заговорил нижегородец, - жить мне, понятное дело, охота, но задумал ты... того, неладное! Какие же дурни поверят, будто я - вновь обращенный? От веры турецкой я отошёл давно и грех свой отмолил в святом граде Иерусалиме. Человек я Православный, греха не повторю. Что ж, вели вязать меня! Хошь за полицией посылай - а снова от веры отречься не в силах. Не стану я, Усман!
- Глупец! Хорошо, что мулла Ибрагим глуп и не бельмеса не смыслит по-русски! Да кто тебя просит отрекаться от твоей веры? Гляди на меня: я принял турецкую веру только для вида, чтобы ловче было обманывать дураков. А не верю я ни в Русского Бога, ни в турецкого. Верю в одного... маммоню! И он неплохо мне помогает дурачить простаков.
- Богачи турчинские не так глупы, чтобы швырять деньги первому встречному. Не поверят они твоей басне.
- Уж будто и не поверят! Поверить трудно правде, а ложь всегда умеет на правду смахнуть. Наш почтенный друг Ибрагим-баба тоже любит серебро больше, чем Аллаха, и не откажется от двух десятков пиастров! За эти деньги, - продолжал Усман уже по-турецки, - Ибрагим-баба обещал написать бумагу, которая удостоверит, что ты лишь нынче принял ислам... Целую неделю обращённый имеет право собирать пожертвования... Ну, как, Селим, велишь ли убрать отсюда кандалы и моих молодцов с саблями?
- Поступай как знаешь. Я в твоих руках.


Янычар Селим
Документ, написанный Ибрагимом-муллой, восхитил высокоторжественным видом не только Василия Баранщикова, но даже самого Усмана. Прекрасная арабская скоропись гласила, что вновь обращенный Селим готов к соблюдению заповедей ислама и уже выучил одну молитву Аллаху. Лучше поменьше заучить, да потверже помнить!

Ловкий Усман на другое утро отправился вместе с Селимом не к второстепенным особам, прямо в Баби-Али, в резиденцию самого великого визиря Высокой Порты.

Попали они во двор обширной канцелярии в очень выгодный момент. Во дворе здания, построенного в итальянском стиле, кишели слуги, просители, турецкие чиновники, судьи и полицейские. Усман знал здесь все входы и выходы и занял самую выгодную позицию. Он ухитрился первым предстать перед очами великого визиря и сразу вытолкнул перед собою рослого и ладного Селима. Визирь с удовольствием оглядел богатыря, мельком взглянул на бумагу, похвалил рвение Усмана и повелел выдать новообращенному сто пиастров. Затем, указав на Селима начальнику янычар, визирь приказал определить неофита в состав янычарского войска при дворе самого султана, его величества Абдул Гамида Первого! Наконец, великий визирь, милостиво кивнув Баранщикову, заметил, что покамест ему не возбраняется продолжать сбор пожертвований в свою пользу. Только это и требовалось Усману-ата!

Пожертвования других сановников уже не были столь щедрыми, но тем не менее в кошельке Селима набралось более четырёх сотен гершей, что на русские деньги равнялось примерно ста шестидесяти золотым рублям. Кошелёк стало опасно носить при себе, и, чтобы не утруждать Василия и не вводить его в излишние соблазны, мудрый Усман освободил своего подопечного от столь обременительной тяжести.

Однако Усман истратил некоторую часть этих денег и на покупку обмундирования и снаряжения новому султанскому янычару: обмундированного и вооруженного Селима доставил Усман к янычар-аге, начальнику янычарского войска. Тот принял Селима приветливо и приказал поместить нового янычара в казарме для холостых, находившейся в Эт-Майдане, верстах в трех от дворца, или Серая, где Селиму предстояло нести службу.

Неотступный Усман проводил Василия до казармы. Прощаясь с ним, он шепнул на ухо «воину Селиму»:
- Из казармы тебя вызволю! Холостые янычары вместе ходят в бани, если снимешь одежду, тебя изобличат.

Хитрый Усман возлагал, видимо, какие-то особые надежды на Василия, потому что он ежедневно приходил в казарму проведать Селима и опасался оставить его без личного присмотра.

Усман затеял женить янычара Селима. Женатым янычарам, исправно несшим службу, разрешалось жить в частных домах. На правах родственника Усман мог поместить Селима в дом жены и держать под присмотром, осуществляя контроль над заработком нового родственника. Выбор Усммана пал на юную сестру самой младшей из собственных жён. В этой восемнадцатилетней хорошенькой и злой девке сидел сам дьявол!

В конце недели, проведённой Василием в казарме для холостых янычар, всем им предстояло отправиться в баню. Узнав об этом, Усман сделал небольшой подарок военачальнику Селима и упросил его отпустить молодого янычара домой по случаю свадьбы. Начальник отпустил Селима и позволил ему переселиться в дом тестя. Отцом Айшедуды был пожилой, состоятельный турок Махмуд, трепетавший перед Усманом, потому что Усман успел втянуть простоватого Махмуда в коммерческие дела, и с некоторых пор Махмуд оказался должником своего «покровителя».

Перед свадьбой невесту показали Селиму только в чадре: Усман не был склонен считаться с его мнением и вкусом. Василий заметил лишь, что невеста стройна, нарядна одета и ярко красит ногти в тёмно-красный цвет.

- Будто целый день мясо ногтями рвала! - с содроганием подумал Василий. Махмуд, будущий тесть, по лицу жениха распознавший, что тот совсем не рад стать супругом Айшедуды, потребовал от Усмана включить в брачный контракт условие: если Селим вздумает отказаться от жены, то он повинен уплатить полсотни пиастров отступных.

Дом Махмуда находился неподалеку от стенных ворот Ун Капан близ Старого моста через Золотой Рог. Сюда, к тестю, и переехал Селим после подписания брачного договора. На другой же день после свадебного пира в доме Махмуда Василий ушёл на свою янычарскую службу, а по возвращении застал Айшедуду в обществе муллы Ибрагима. Оказалось, что жена Селима давала мулле отчёт о каждом шаге своего супруга. Теперь Усман мог реже наведываться к Селиму - присмотр за ним осуществлял и мулла, и Махмуд, и сама Айшедуда. Василий Баранщиков должен был соблюдать весь ритуал намазов, омовений и молитв. Он чувствовал себя в незримых цепях, которые давили, душили его. Бежать? Нелегко при таком надзоре! Василий не мог шагу ступить свободно. Побег морем, снова на каком-нибудь корабле, теперь был ещё труднее, чем в Хайфе. Порт кишел шпионами, при малейшем подозрении Усман предал бы его турецким властям. Оставалось выжидать счастливого случая и стараться усыпить бдительность надзирателей. Нужно было также исподволь откладывать денег на дорогу. Это тоже требовало времени, тем более что янычарское жалованье выдавалось редко, обычно перед каким-либо важным событием.

Янычарская служба Василия была мало обременительна. Она могла с годами превратить человека в законченного бездельника. За девять месяцев пребывания в войске Василию приходилось нести караульные обязанности во дворце. Ни разу не брал он в руки ружья, не выстрелил из пистолета, не обнажал кинжала; никто не обучал его военному делу и не спрашивал с него каких-либо военных знаний. Только неотступный Ибрагим-мулла требовал от Василия знания молитв, говоря, что это сослужит ему службу и прибавит звонких пиастров. Как оказалось, мулла был прав!

Скука терзала Василия во время бесконечного стояния в дворцовом карауле, тоска преследовала его дома. Злую и хитрую Айшедуду он возненавидел, она платила ему тем же. И лишь дворцовые события изредка разнообразили унылую жизнь. Они бывали и забавными, и страшными. Так однажды пост Василия оказался рядом со столбом ограды, на которой была с вечера вздета отрубленная голова анатолийского паши, казнённого по приказу султана. Рядом с головой висела доска с приговором. Целый день эта отрубленная голова глядела на Василия незрячими глазами, глумясь насмешкой смерти над смущённым янычаром. Прилетали вороны клевать мертвечину, Василий с отвращением гнал их. Множество зевак толпилось у решётки, тыча пальцами в сторону окровавленной, исклёванной, страшной головы.

В свободные от караула часы, Василий, чтобы отогнать чёрные мысли, пристрастился к сапожному ремеслу. Он научился шить турецкую обувь лучше, чем турецкие мастера. За этим занятием он часами оставался один, обдумывая планы бегства. Махмуд и Айшедуда вначале удивились пристрастию янычара Селима к столь мирному и низменному труду, но зато быстро привыкли к новому источнику дохода!

Только раз за время дворцовой службы Василий воспрянул духом в надежде, что подвернулся случай для побега.

Однажды визирю пожаловались портовые власти: иностранные суда перестали нанимать турецких лоцманов для проводки кораблей через Дарданеллы. Пролив был глубок, лоция его давно известна, чужие штурманы проводили суда без помощи турецких лоцманов. В проливе явно не хватало мелей и препятствий! Когда визирю доложили жалобу, было решено затопить в проливе несколько старых судов. Начальник янычаров почтительно напомнил визирю, что среди дворцовых стражников есть бывший моряк Селим, который в данную минуту стоит на посту у входа в Баби-Али. Высокий сановник велел позвать янычара-моряка.

- Правда ли, что ты сведущ в морском деле, воин? - спросил визирь. - Знаком ли тебе пролив Дарданеллы? Мы решили доверить тебе одно поручение государственной важности, воин Селим. - Я велел позвать сюда Джадида-ага, самого старого из лоцманов Стамбула. Он покажет тебе наиболее узкое место в Дарданеллах, которое ты должен будешь сделать... менее удобным для судоходства. Ты утопишь там два старых корабля, чтобы никто, кроме Джадида-ага, не знал, как обойти эти препятствия. Ступай с миром и доложи мне, что корабли гяуров не могут пройти Дарданеллами без услуг Джадида-ага.

На следующий день две гребные галеры под командованием воина Селима вывели из военной гавани Стамбула два старых фрегата. Корабли еле держались на воде. На счастье галерных команд, ветер был попутным, иначе тридцативесельным галерам было бы нелегко буксировать громоздкие старинные суда. Экспедиция только на третьи сутки добралась до мыса Чанаккале. Здесь старые фрегаты были поставлены на якоря.

Вместе с Джадидом-ага и капитанами обеих галер Василий в последний раз обошёл внутренние помещения обречённых морских ветеранов. Оба капитана искали какою-нибудь поживу, Василий же просто хотел подольше оттянуть возвращение в Стамбул. Однако ветер мог перемениться и помешать операции, и Василий, покинув фрегаты, дал команду приступить к погружению. Матросы выбили щиты из заранее подготовленных в корпусе отверстий, и первый фрегат медленно погрузился в море. Уйдя в воду ниже ватерлинии, корабль лениво повернулся набок и чуть не накрыл сеткой рангоута одну из галер. Второй фрегат утопили безо всяких происшествий. Во всём этом предприятии было что-то грустное, гадкое и постыдное. На всякий случай Василий хорошо запомнил место погружения по очертаниям береговых скал. Теперь он сам сгодился бы в дарданелльские лоцманы и надеялся, что это знание пригодится землякам.

По возвращении «храбрый воин Селим» был награждён пятьюдесятью старинными мишлыками, и награждённый понадеялся утаить эти деньги от супруги и родственников. Увы! Дома всё было известно! Махмуд, Айшедуда и Усман, перебивая друг друга, пересказали Селиму все подробности плавания, место погружения судов и даже точную сумму полученного вознаграждения. Василий все же решил не сдаваться.

- Полученные деньги я оставлю у себя, - проговорил он независимым тоном, - дабы супруга моя Айшедуда не утруждала себя покупкой продуктов на базаре. Я сам намерен заботиться о покупках, и деньги, полученные в награду я внесу в дом в виде изобилия яств и питий для моей благословенной семьи и нашего благодетеля Усмана.

Переполох поднялся страшный! Айшедуда завизжала так пронзительно, будто в комнате завертелось сто несмазанных колёс арбы. Тесть горестно качал бородой и, сквозь визг Айшедуды, что-то говорил о скупом зяте. Усман держался за голову и громко охал по поводу неслыханной неблагодарности. Василий терпел этот содом молча, но более пяти минут не выдержал. Развязав кошелёк, он отдал тестю пятьдесят мишлыков. Махмуд тотчас же вынужден был уступить львиную долю Усману, и шум затих. Василий удалился к себе в каморку и принялся строчить швы у туфель. Больше он не пытался заводить разговоры на тему хозяйственной экономии. Деньги на побег следовало искать иным способом.


Побег
Во дворце султана готовились к праздничным торжествам. Повсюду обновлялись или чистились драпировки, украшения, ковры, чинились и красились обветшалые части дворцовых зданий. Василий опасался этих работ, потому что прятал в укромном тайничке оба свои паспорта - единственный предмет, о котором он не сказал Усману и не показал никому в Стамбуле. Когда мешочек с паспортом стало слишком опасно держать во дворце, Василий решил перенести его домой. Со всевозможными предосторожностями спрятал он мешочек под порогом своей каморки, где занимался шитьем обуви и где никто за ним не прибирал.

Подсмотрела ли Айшедуда подозрительные манипуляции супруга у порога, почуяла ли какую-то перемену в настроении Василия после морской экспедиции, окрылившей его новыми надеждами, только одним несчастным утром, воротясь домой со службы, Селим увидел оба свои паспорта в руках Айшедуды. Когда он вошёл, женщина метнулась к выходу.
- Стой! Куда? - закричал Василий и схватил ее за руку.
- Отдай мне эти бумаги!

Вид у супруга был такой, что Айшедуда в первый раз испугалась его. Но она постаралась не показать испуга и принять обычный надменный тон. Это на сей раз было нелегко: Василий ухватил её за руку и, видимо, не торопился отпустить!
- Отец! - запищала она жалким голосом. - Селим бьёт меня! На помощь!

Тогда Василию пришлось применить силу, и документы упали на пол. Он подхватил их и запихал в карман. Тут в комнату вбежал Махмуд и замер: на коврике ревёт Айшедуда, а над ней грозно возвышается великанская фигура Селима в янычарском облачении. Тесть, увидев лицо зятя, струсил и даже не попытался удерживать витязя, когда тот ступил за порог с тайной мыслью бежать тотчас же, пока документы не изъяты.

- Махмуд-ата! - завопила Айшедуда. - Не выпускай Селима из дому. Я видела у него крупные иностранные деньги!

Счастливая догадка озарила Василия. Турчанка приняла найденные бумаги за иностранные денежные купюры.

- Сколько же их у тебя и что ты намерен с ними делать? - недоверчиво осведомился Махмуд.

- Я сберёг матросское жалованье, потому что не мотаю деньги, - отвечал янычар. - А достал я их из-под пола, чтобы выменять на турецкие деньги у иностранных курьеров, которые приходят в Баби-Али, к визирю. Получу я не меньше двух сотен пиастров. И я хочу купить себе на них к байраму обмундирование и оружие. У нас будет смотр янычаров на празднике. Сам великий визирь примет парад. Я не желаю выглядеть на параде нищим... И не советую никому вмешиваться в мои дела!
- Слова твои мудры, это речь зрелого мужа, и мне она отрадна! - забормотал Махмуд. - Встань, Айшедуда, не серди супруга рыданиями. Когда же ты намерен обменять иностранные деньги на турецкие?
- При первой встрече с курьерами, во дворце или на улице в Пере, где живут чужеземные послы. А теперь - не мешайте мне отдохнуть!

Айшедуда, выйдя из комнатки, уже накинула было шаль, чтобы сбегать к Усману, но отец удержал её на пороге.

- Не торопись, Айшедуда, - сказал он. - Усман всё равно отберёт деньги Селима в уплату долга. Пусть твой муж сперва принесёт деньги домой и отдаст их мне, а я отдам ему своё старинное оружие из сундука. Такого нет ни у одного янычара во дворце, но ведь лежит оно уже много лет, может заржаветь и испортиться, деньги же всегда остаются... свежими!

Через несколько дней после этого происшествия Селим был послан в Галату, где помещались оружейные мастерские и воинские казармы.

Не успел он выйти на Большую улицу Перы, как из-за угла показался лёгкий возок, сопровождаемый двумя верховыми. Янычар Селим вдруг услышал из возка:
- Ну, что ж ты, братец, замешкался? Или дорогу забыл?

Не помня себя от волнения, бросился Василий Баранщиков к запылённому возку:
- Ваше благородие, господин честной! Батюшка! Дозвольте слово молвить!

Безусое лицо, выбритое, напудренное... Молодой Российский барин! С удивлением глядит на Селима. Ещё бы не удивляться: турецкий янычар с каким-то ходатайствам!

Путая слова, Баранщиков умоляющим тоном попросил разъяснить ему дорогу к российской границе: мол, через какие города турецкие, молдаванские и прочие ездят господа курьеры в Москву-матушку.
- Да на что тебе сие, братец? - в недоумении спросил молодой курьер.
- Извольте-с объяснить мне дорогу домой, сударь, ибо за мною, возможно, наблюдают, и времени в обрез у меня. Заставьте Бога за вас молить, ежели живым домой доберусь! Коли будет на то ваша милость... Сирот ради, что дома обретаются в нищете, пока отец их здесь в плену погибает...

Из глаз Баранщикова брызнули слёзы.

Молодой человек, видимо, понял ситуацию правильно. Он говорил торопливо, нервно покусывая губу и решая, как же вернее помочь голубоглазому янычару с матушки-Руси.
- Вот! - произнёс курьер. - Возьми и спрячь эту бумагу. Я на ней для своих надобностей весь свой путь нарисовал, от самого Киева, ибо следую сейчас оттуда... Помоги тебе Бог, братец, - растроганно проговорил курьер. - На, возьми немного денег российских, полтина серебром наберётся. Издержался в дороге, более не могу...

Дома Василий не рискнул вынуть и рассмотреть драгоценную бумажку с маршрутом, потому что застал здесь Усмана и муллу Ибрагима-баба в оживлённой беседе с Махмудом и Айшедудой. Громкие восклицания понеслись навстречу возвратившемуся домой янычару.

- Привет тебе, воитель Селим, да хранит тебя Аллах! Взгляни что приготовил тебе тесть к параду на байраме. Ты будешь блистать как солнце!

И Василий был тут же опоясан поясом, сверкающим подобно хвосту жар-птицы. К нему прицепили дамасской стали кинжал, оправленный жемчугом и яхонтами, а за пояс заткнули пару пистолетов с золотой насечкой и перламутровыми инкрустациями.

- А видел ты нынче иностранного курьера... - начала было Айшедуда, но отец сердито дёрнул её за рукав, и та прикусила язык. Василий же снял свои новые доспехи и ушёл дошивать очередную пару турецких сапог.


...Янычарский парад прошёл для удачно. Великий визирь остался доволен янычарами, но особенно восхитил его великолепный вид воина Селима. Вызвав бравого воина перед строем, он приказал ему прочитать молитву и одобрил быстроту, с которой Селим вертел языком, отмолачивая текст. В присутствии великого визиря казначей вручил Селиму полную сумму его девятимесячного жалованья. Отправляясь на парад, разодетый Василий Баранщиков прихватил с собою и оба паспорта, сказавши домочадцам, что ему, возможно, предоставится удобный случай сговориться с кем-либо из иностранцев насчёт обмена иностранных денег на турецкие.

Ни одному из попечителей Василия и в голову прийти не могло, что их подопечный отважится на побег прямо с праздника!

Покинув дворец в роскошном одеянии, то и дело оправляя длинный кинжал на поясе и тяжёлые пистолеты, бренча в кармане мошной с монетами, Василий плыл на лодке в скутари! Перевозчик, пожилой турецкий рыбак, старался изо всех сил угодить важному пассажиру.

На пристани Саладжак Скелези янычар Селим расплатился с перевозчиком. Обойдя огромное кладбище с его тенистыми деревьями, Василий углубился в тесный лабиринт домиков. Кривой переулок приводит к неприметному домику... С его хозяином Василий некогда встретился всего раз в жизни, в те дни, когда ещё таскал мешки в стамбульском порту и нанимался подёнщиком к грекам.

Брат Спиридон оказался дома. Увидев из оконца, что во дворик вошёл дворцовый янычар в парадной форме, хозяин быстро шагнул из комнат в сени и спокойным, строгим голосом спросил, за какою надобностью явился неожиданный гость.
- Помоги, брат Спиридон, единоверцу. Прибегаю к твоей помощи, зане для вашего святого дела хоть малую пользу принести готов.
У грека сурово сдвинулись брови, лицо приняло выражение гнева:
- Зачем ты ко мне явился? - спросил он грубо. - Дела мне нет до вас и никакой пользы мне от тебя не надобно. Ступай подобру-поздорову!
- Не гневайся, брат Спиридон! Не изволишь ли вспомнить меня, Христофорова матроса Василия, что потом портовым грузчиком был и с тобою в греческом доме на Фанаре встречался?
- Да, как будто узнаю... Почему на тебе одежда янычарская? Небось мусульманином стал?
- Помоги, родной! Дозволь у тебя переодеться, найди мне, батюшка, какую-нибудь нехитрую справу, а себе - вот это все и оставь!
- Да ты что, ума лишился? Тут одних камней драгоценных и золотого шитья сотни на две будет.
- Глаз у тебя, брат Спиридон, верный, как у гостя торгового. Определил ты цену этой справе правильно: две сотни пиастров за неё на базаре любой купец отдаст. Так вот, возьми всю эту справу на пользу вашему святому делу. А мне - достань тотчас сапоги простые да одежду греческую. Сколь сил моих хватит - столько нынче вёрст должен между Стамбулом и собою оставить.
- Неужто решился, презрев опасность, в Отечество своё воротиться?
- Истинно так, брат.
- Ну, если так, дар твой братский приемлю, ибо сделан от чистоты сердечной... Ночи тёмной у меня дождись, перед рассветом и выйдешь.

Повечеряв с гостем, грек предложил ему постель. Снимая с себя турецкую одежду, Василий сознавал, что делает это в последний раз: носить ему теперь либо платье христианское, либо рубаху смертника перед казнью!

Ясное безоблачное утро Петрова дня - 29 июня 1785 года застало Василия Баранщикова в скромной одежде греческого уличного торговца. Обнявшись с братом Спиридоном, Василий перед рассветом вышел на улицу и встретил наступающее утро на берегу Босфора.

На пристани Василий нанял лодку до Семибашенного замка, того самого, куда сажают государственных преступников и где султан держит в заключении послов тех стран, с которыми Турция вступает в войну.

И вот, наконец, предместье Едикуле с Семибашенным замком! Василий Баранщиков, совершивший лишь вчера переправу из Европы в Азию, нынче вновь выступил из лодки на европейскую землю в Царьграде.

Улица Псаматия приводит его к воротам Едикуле в древней зубчатой стене, опоясывающей весь город. В открытых воротах навстречу Василию попались два янычара. Голоса их гулко прозвучали под каменным сводом привратной башни. Разминувшись с ними, Василий вышел из ворот и, не оглядываясь на «второй Рим», размеренно зашагал по знойной дороге.


Свадьба в Агиос Стефанос
Оставив за собой царьградские ворота, Василий Баранщиков подивился, что не испытывает боязни в столь опасных обстоятельствах. Снова он становился хозяином своей судьбы, а не щепкой в водовороте событий. Исчезло у Василия сознание одиночества на чужбине - теперь ему незримо сопутствовали друзья: Баранщиков про себя твердил имена и адреса, сообщённые ему на прощание братом Спиридоном. Первый адрес гласил: портовый посёлок Агиос Стефанос, дом старосты Панайота Зуриди.

Своих возможных преследователей Василий заранее направил по ложному следу - в море! Он пустился на хитрость: за несколько дней до побега повстречался ему у Старого моста турок, самый неисправный должник за сшитую обувь. Хотя этот заказчик владел просторным двухэтажным домом, он расплачивался с Селимом только обещаниями, изнашивая уже третью пару туфель, сшитую в кредит. При встрече с ним Василий будто невзначай обмолвился о своём намерении съездить после байрама на причал в Скутари, где, мол, ошвартовалось знакомое чужестранное судно.

- Зачем же почтенному Селиму понадобилось это судно? - удивился турок.
- Хочу получить с капитана должок, оставшийся за ним с тех пор, как я покинул это судно.
- Ты прав, достойный Селим! - согласился турок. - Не следует прощать неверному даже малого долга!.. Впрочем, я очень тороплюсь, друг Селим, да хранит тебя Аллах!

Василий был убеждён, что турок не преминет передать Махмуду и Айшедуде содержание этой беседы, как только по округе распространится весть об исчезновении янычара. Кто-нибудь, возможно, добавит, что после парада Селим брал лодку до Скутари. Получив такие сведения, Усман-ага добьётся полицейского осмотра кораблей, покидающих Скутари, и никто не догадается преследовать моряка здесь, на сухопутной дороге.

Вскоре он увидел сады, виноградники и тутовые деревья, а в их тени – уютные греческие домики посёлка Агиос Стефанос.

На самой дороге он не приметил ничего подозрительного, но в стороне, на небольшой плоской возвышенности, в сотне шагов от полосы прибоя, красовался всадник на белой лошади. Чуть поодаль держали лошадей в поводу ещё два спешенных всадника.

Что делать? Свернуть с дороги на горную тропку и этим лишь обратить на себя внимание? Хоть местность и холмистая, укрыться пешему от трёх всадников невозможно, поймают сразу, если погонятся. Нет, нужно спокойно продолжать путь и пройти мимо кавалеристов. Но кто они?

Не меняя ровного шага, Василий приближался к площадке. Он уже разглядел, что всадник на белой лошади - не янычар. Видимо, это просто какой-то сановник со своими конными слугами. Теперь, когда из-за выступа прибрежного мыса показалась маленькая пристань, у Василия разом отлегло от сердца! «Ага» отправлял в увеселительное плавание свой гарем и с коня любовался этой картиной. По узкому дощатому трапу одна за другой перебегали на борт большой лодки разряженные восточные женщины. Каждая, достигнув борта, притворно вскрикивала, будто испугавшись пережитой опасности, и, просеменив по палубе на корму, спешила занять место под красным бархатным балдахином.

За четырьмя дамами среднего возраста, в которых Баранщиков определил «жён первого ранга», на борт ботика, взбежали шесть женщин помоложе, видимо «второразрядных» жён. Усевшись на корме, женщины принялись оправлять свои шёлковые наряды, браслеты и шали, служившие для укрытия лиц. Затем под тенью балдахина нашлось местечко и для двух скромного вида юных рабынь или служанок с открытыми лицами. И, наконец, последней в ботик взобралась отвратительная старая ведьма, домонадзирательница, блюстительница нравов в гареме. Безо всяких церемоний она принялась раздавать направо и налево пинки и тычки, внушая дамам турецкие правила хорошего тона. Бедные затворницы притихли и даже не смели дать волю радости по случаю увеселительной поездки.

Всю эту сцену наблюдал сам супруг и повелитель, молча восседая на великолепном жеребце, покрытом серебристой попоной. Он сделал вялое, чуть заметное движение рукой, приказав тем самым ботику отплывать, и тут же отвернулся, подчёркивая, что столь ничтожный предмет, как лодка с тринадцатью женщинами, более недостоин его внимания.

Василий Баранщиков поравнялся с группой на площадке, когда оба спутника сардара вскочили на коней, чтобы следовать за господином. Это были слуги и телохранители богача. Василий уже миновал всадников и на миг обернулся, чтобы мельком увидеть лицо важного турка. Тот выезжал на дорогу, не обращая внимания на прохожего. У беглеца чуть не подкосились ноги, когда он узнал это обрюзгшее злое лицо с колючей рыжей бородкой. Перед Баранщиковым был не кто иной, как... его старый хозяин, реис эффенди Али-Магомет-ага из Хайфы!


… Жизнь Панайота Зуриди, старосты посёлка, в последнее время стала тревожной. Над его маленькой семьёй собралась гроза. Панайот ещё надеялся отвести удар и всё никак не решался рассказать правду жене и дочери. Именно ей-то, тринадцатилетней Зое, и грозила опасность. О редкой красоте этой девушки проведал новый местный начальник Али-Магомет-ага, в прошлом, адмиралтейский офицер. Сам морской министр прислал сюда этого Али-Магомета на должность «забита», то есть воинского и полицейского начальника, ведающего и поборами в пользу адмиралтейства. Али-Магомет-ага уже успел купить лучший во всей округе чифлик (имение, поместье - прим. автора) с великолепной мызой, содержал большой гарем и богатую конюшню, имел собственное судно, а также каменный дом в Стамбуле, где большинство домов были деревянными. В новой должности забита этот богач скоро стал грозой здешних «райев», то есть немусульманского населения. На самых первых порах новый забит свирепо требовал от старосты имена недоимщиков и не желал слушать никаких объяснений. Потом Панайоту Зуриди как будто удалось умилостивить чиновника подарками и приношениями от населения и этим спасти нескольких сограждан от долгового рабства.

В конце рамазана, за несколько дней до мусульманского праздника, начальник велел кликнуть к нему Панайота Зуриди. Тот поплёлся, полный недобрых предчувствий.

Однако, к удивлению Панайота, Али-Магомет принял его ласково и, мимоходом упомянув о недоимщиках, дал беседе другое направление. Он рассказал, что не доволен своими жёнами, хочет половину прогнать в родительские семьи, и освободить своё ложе для лучшей спутницы, более достойной делить с ним часы отдохновения от государственных забот.

- До меня дошли о тебе благие слухи! - говорил он вкрадчиво. - Ты добрый отец семейства. Это отрадно слышать тому, кто готов доверить нежное, хоть и немолодое сердце, ласковым девическим рукам. Хочу увидеть всю твою добрую семью, Панайот. Разрешаю тебе не делать слишком больших приготовлений к этой встрече. Я приду к тебе с малой свитой...

Человек, который в тот миг постучал в заднюю калитку сада Зуриди, не был вестником сардара. Служанка привела незнакомца к беседке, где, погружённый в раздумье, сидел Панайот. Пришелец низко поклонился стефанскому старосте. Как только служанка ушла, гость произнёс:
- Во имя Отца и Сына и Святого Духа - мир дому твоему, брат Панайот. Тебе шлёт привет грек Спиридон из Скурати. Прошу твоей помощи, добрый человек.
- Кто ты?
- Твой гонимый собрат.
- Но ты не грек. Скажи свое имя.
- Я - Русский, по имени Василий. Бегу из турецкой неволи.
- Русский? Будь благословен твой приход! - И Панайот Зуриди бросился обнимать нежданного гостя. - Твой народ, Василий, - наша надежда на свободу! С того дня, как российский флот был в греческих водах, ожила наша вера в будущее. Мы видели своими глазами, как поработители бежали от вас и тонули в море. Мой дом - твой дом, брат, но не в добрый час ты оказался под мои кровом. Я жду плохого гостя – новый забит, Али-Магомет-ага, зарится на мою дочь и должен прийти сюда.

Панайот Зуриди не успел досказать Василию Баранщикову о своём разговоре с турком, как в беседку весело вбежала из сада синеглазая девушка-подросток с двумя длинными каштановыми косами. Она никак не ожидала встретить чужого и удивленно остановилась. Пока отец что-то шептал ей на ухо, она бросала на пришельца сочувственные взгляды через отцовское плечо. А Василий так и застыл на месте, не в силах отвести глаз от юной красавицы: под чёрными крыльями бровей - тёмно-синие очи, что горные озёра весной, задорные ямочки у смеющихся губ, формой напоминающих чётко изогнутый лук, пёстрая шаль, обёрнутая вокруг стана вместо пояса, и серебряная пряжка, перехватывающая складки платья на узеньком полудетском плече. По безмятежному выражению её лица каждый догадался бы, что Зоя не подозревает об опасности. Василий же сразу понял, что семья не напрасно тревожится: о «нежном сердце» Али-Магомета слишком живо напоминали беглецу его ступни!

Панайот повёл российского странника в дом и усадил в гостиной как дорогого гостя. Василий рассказал греку, что некогда сам был захвачен в плен головорезами Али-Магомета и что нынешний забит - в прошлом не офицер адмиралтейства, а командир пиратской галеры.

- Значит, и тебе, друг Василий, нельзя попадаться на глаза этому разбойнику, - сказал хозяин дома. - Если он явится сюда - ступай на кухню, там обедают батраки. Их пятеро, среди них ты будешь незаметен. Потом посоветуемся с отцом Иоанном, как тебе быть дальше. Эх, друг, никак на дороге всадник? Ну, Василий, поторопись к батракам, а мы с женой встретим гостя!

- Селям алейкум, Панайот Зуриди! - заорал конный гонец, добравшись по извилистой дороге до середины холма с домом Зуриди. Ожидай через час прибытия к тебе самого сардара! Иншаллах! Отвори окно, хозяин, покажи, насколько ты обрадован!

Панайот швырнул гонцу монету прямо из окна. Она описала дугу над изгородью и придорожными кустиками и упала к ногам лошади. Гонец ухитрился поднять её, не слезая с седла, гикнул и поскакал вниз, безжалостно шпоря коня.

Хозяину пришлось теперь посвятить жену в свои дела с сардаром. Анастасия Зуриди молча перекрестилась и пошла на кухню позаботиться об угощении.

Тем временем в кофейне Али-Магомет предавался кейфу на узорчатом ковре, в тени широколиственного платана, среди таких же важных пожилых османов, как и он сам. Прикрыв глаза, Али-Магомет с наслаждением курил длинную трубку, отгоняя сон редкими глотками горячего чёрного кофе. Ровный шорох прибоя ласкал слух. Выкуренные трубки и пустые чашечки бесшумно заменялись полными. Он размышлял, часы текли... на востоке не любят спешить!

Мысли Али-Магомета были дальновидны, отрадны и благовонны, как аромат розового сада. Он пускал дым колечками и мечтал о сладости мести. В каждом колечке дыма ему грезилась отрубленная голова недруга, левантинского паши, того, что отнял у Али-Магомета часть имущества и дом-дворец в Хайфе. Чтобы отомстить сильному врагу, нужна дружба с «господином морей», капуданом-пашой, а эту дружбу надо подогревать подарками. Одному из самых влиятельных адмиралтейских вельмож Али-Магомет недавно подарил изумительную девушку-рабыню, француженку с марсельского судна, последнего приза Али-Магомета. Капудан-паша узнал об этом подарке. Значит, нужно быстро найти ещё лучшую красавицу для самого капудана-паши, а то ещё позавидует и обидится! Он, Али-Магомет, уже поручил одному хитрому гяуру за любые деньги найти, купить или украсть подходящую рабыню...

Кстати, надо не забыть взглянуть и на дочку этого здешнего старосты. О ней шепнул тот же гяур... Староста не продаст своей дочери, значит, если девчонка на что-нибудь годна, нужно отнять её под видом женитьбы, а там видно будет... И если всё произойдет так, как предначертано, и подарок будет принят милостиво, капудан-паша облечёт своего друга полномочиями... Снаряжена экспедиция - три, четыре корабля... Недруг низложен, схвачен, вот он - в руках Али-Магомета! И Али-Магомет живьём сдирает с него кожу... Ещё затяжка дымом, ещё глоток кофе... Сладостные видения исчезают, Али-Магомет приподнимается на ковре, распрямляет затекшии ноги и хлопает в ладоши:
- Послать гонца к дому грека Зуриди! Сказать ему: мы едем!


... Высокий гость восседал на подушках носилок. Шестеро атлетов пронесли носилки сквозь распахнутые ворота и опустили наземь перед крыльцом. Здесь гостя встретили хозяева дома, супруги Зуриди.

Выбравшись из носилок, Али-Магомет сперва пожелал осмотреть прилегающую часть сада. Он неторопливо шествовал по дорожкам и осматривал ряды фруктовых деревьев. О, его собственные сады содержались не так образцово, как этот! Здесь по-настоящему заботились о саде, любили его, там - безрадостно трудились подневольные руки. Али-Магомет похвалил и абрикосовые, и персиковые, и сливовые деревья, долго осматривал на южном склоне виноградник, пощупал руками зреющие кисти и даже заглянул в подвалы.

Наконец, оставив телохранителей во дворе, Али-Магомет, сопровождаемый хозяином, проследовал в комнаты. В гостиной Анастасия Зуриди с поклоном поднесла гостю бокал отлично приготовленного шербета. Но Али-Магомет не взял с подноса бокал. Хитро подмигнув хозяину, он заявил, что примет напиток только из рук наследницы дома. Делать было нечего. Анастасия отправилась в горницу за дочерью. Притихшая Зоя почувствовала родительскую тревогу и, понурившись, сидела в уголке, над своим девическим рукоделием.

Мать перекрестила дочку, и Зоя, натянув платок на самые брови, дрожащими руками взяла поднос. Опустив глаза, она поднесла бокал турецкому гостю.

Но как она ни прятала лицо, как ни был скромен её наряд, восхищение старого работорговца не имело границ. Шербет он не пил, а слизывал по капельке с краешка бокала, не отводя взгляда от девушки, державшей поднос. Он снял с пальца перстень и тут же отдал отцу девушки в знак особого расположения. А для самой Зои он не поскупился на похвалы, изысканные и цветистые, в лучшем восточном вкусе. Он сравнивал девушку с утренней зарёй, благоуханной розой, лунным лучом на воде, назвал её лилией долины, розовой жемчужиной его души, гурией эдема и сияющим лучом бриллианта.

Наконец, когда иссяк этот фонтан любовного красноречия, Зоя смогла тихонько ускользнуть из гостиной и скрыться в своей горнице. Оставшись наедине с отцом Зои, Али-Магомет тут же категорически заявил, что берёт девушку себе в жёны и намерен вызвать кади ещё на этой неделе, чтобы к следующей пятнице Зоя перешла бы в дом супруга.

Напрасно отец ссылался на юность Зои, на различие вероисповеданий. Турок был непреклонен и уже начал хмуриться.
- Слова твои неразумны, старик! - проговорил он холодно - Греки нередко выдают замуж дочерей и в десять, и в одиннадцать лет, а твоей дочери не меньше двенадцати. Насчёт же моей и её веры - не тревожься! Наш пророк позволил правоверным брать в жёны и христианок, и евреек, только к идолопоклонницам запрещено прикасаться магометанину. Вот когда Зоя родит мне детей, они станут мусульманами, это правда. Ты же должен радоваться чести! И помни: тот, кто вздумал бы противиться моей воле, - заранее обречён! Предупреди дочь об ожидающем её счастье и никуда не выпускай со двора до той самой минуты, когда я поведу её к кади. За ослушание ты ответишь мне головами всей твоей семьи. Теперь прощай, и да пребудет над тобой милость Аллаха!

Как только носилки с турком уплыли за ворота, верная служанка бегом бросилась к домику священника. Подождав до темноты, семидесятилетний отец Иоанн, кряхтя, отправился в дом Зуриди.

Отца Иоанна уважали даже турки. Мусульманские женщины, а нередко и их мужья потихоньку обращались к отцу Иоанну за лекарствами и советами, а то и прямо просили его: «Помолись, ата, своему Богу Иссе, чтобы он умилостивил нашего Аллу!»

Панайот рассказал старику всё, не забыв и про Василия-беглеца. Отец Иоанн ахнул и руками развел:
- Плохо дело, сын мой Панайот! Уж если эдакий срамник окаянный затеет добрую девицу в гарем свой утащить - не отступится. Ещё и жениться обещал, пёс, небось на двадцатой! На чём же ты порешил, Панайот, а?
- Да вот, сидим, думаем, что делать. Видимо, придётся девицу нашу потихоньку из дому спровадить в Силиврию да там с Константином, женихом её, обвенчать. О том тебя и просим, отче! Порешили мы с женой так: наша жизнь прожита, пусть хоть молодые порадуются, поживут...
- И не помышляйте! Коли своих голов не жаль - о собратьях подумайте. Весь посёлок погубите, грех на душу великий примете. Ведите меня к ней в светёлку, хочу поговорить с вашей дочерью. Целый час беседовал старик наедине с девушкой. Воротясь к потрясённым родителям, священник сказал им:
- Дочерью вашей, Зоей, можете гордиться. Решение её твердо - позора избежать. Задумали мы с нею тяжкое испытание её силам, но иного выхода нет. Благословите дочь на подвиг, как я её благословил.

И батюшка попросил обоих родителей по соседям распространить слух, что Зоя тяжело занемогла и слегла. Если кто явится проведать - близко к больной не подпускать, чтобы видели её только в постели, измождённой и бледной.

- Завтра в обед, - добавил отец Иоанн, - пусть Панайот сходит к срамнику Али-Магомету и расскажет ему, что дочь от волнения слегла. Мол, очень потрясена его величием, оружием и богатством. Все, что он скажет, мне сразу же передайте. А Василию среди батраков не выделяться, никуда не ходить, делать в доме ту же работу, что батраки делают. Храни вас Бог, дети мои!


… В глинобитном здании канцелярии начальник занимал две просторные комнаты, затенённые деревьями. Старосту посёлка, Панайота Зуриди, начальник обычно принимал у себя, в задней комнате. Так было и на этот раз. Выслушав взволнованные слова Панайота о болезни дочери, Али-Магомет сидел на своей подушке молча, недоверчивый и раздосадованный. Что это? Непредвиденная уловка «райев» или настоящая болезнь?

В молчании прошло несколько минут. Наконец Али-Магомет, рякнув, нарушил тишину:
- И ты, гм, гм, говоришь, что она заболела от волнения? Вчера она была здорова, как серна в горах. Зачем же ты так напугал свою дочь, Панайот Зуриди? Ты же вчера мог слышать, как умело я вёл с ней беседу? Меня никогда не боялись женщины. Очевидно, её взволновала оказанная честь...
- И твоё величие, блеск твоего оружия и имени, сардар! - поспешил добавить староста.
- Но, послушай, старик: может быть, она не понимает, что её ждёт высокая судьба? Может, она сомневается, что я возьму её в жены, и боится остаться простой рабыней, наложницей?
- Она... ещё боится верить в него, сардар.
- Успокой её. Твою дочь ждёт почётноё ложе, и судьба её поистине будет высокой, слышишь? Зою ждёт богатство, скажи ей. А лечить её я пришлю знаменитого знахаря из Чаталджи. Он будет у тебя не позднее завтрашнего дня. Я озолочу его. Ступай, успокой и обрадуй мою будущую супругу.

Отец Иоанн нахмурился, узнав, что Али-Магомет обещал прислать лекаря.
- Он чует обман и хочет проверить, серьёзна ли болезнь. Натрите Зое лицо лимонным соком, держите лук у её глаз, чтобы они распухли. Если не сумеете обмануть знахаря, Зое останется только наложить на себя руки.

Родители выполнили этот совет, и, когда щуплый старый турок в огромной чалме и широком халате прибыл во двор, приготовления были закончены. Знахарь слез с ишака и с важностью направился прямо в светёлку, где резко пахло камфарой и ладаном, теплилась свечка перед иконой и в углу дремал греческий священник. Знахаря так и передёрнуло от негодования и отвращения. Очень недовольный присутствием «муллы неверных», знахарь потребовал, чтобы мать показала на себе, в какой части тела гнездится болезнь страдалицы. Анастасия подняла палец к собственному лбу, показывая, что пристанище болезни - голова дочери. Знахарь понимающе кивнул и подошёл к ложу больной. Он гадливо коснулся холодной руки, лежавшей поверх одеяла, и мельком глянул на болезненное жёлтое лицо с закрытыми опухшими глазами.

- Какого урода выбрал себе глупый забит! - подумал знахарь.

Двумя пальцами правой руки знахарь притронулся ко лбу больной, прошептал заклинание и стал медленно водить пальцами от переносицы к вискам. Закончив этим таинство врачевания, лекарь небрежно опустил в карман золотую монету и проследовал во двор.


... Старик писец Сулейман из приёмной забита слышал весь доклад лекаря. Писец давно знал Панайота, благоволил к нему, и, когда тот появился под окнами канцелярии, турок поманил его к себе.

- Какое горе посетило твой дом, Панайот! Эмир только что сказал забиту, что твоя дочь умрёт, хотя он сделал всё для ее выздоровления.
- Да, добрый человек, нет никакой надежды! - вздохнул староста. - Он говорит, что дочь моя не доживёт и до конца недели.

На следующее утро весь посёлок услыхал о кончине прекрасной Зои. Когда слух дошел до канцелярии забита, Али-Магомет с досады закрыл присутствие и велел подать коня, чтобы уехать домой. Он не пожелал видеть процессию, которая должна была проследовать под окнами канцелярии: греки хоронили покойников в самый день смерти; к вечеру их несли отпевать в часовню, а земле предавали в темноте ночи.

Али-Магомет, сопровождаемый двумя конными слугами, покачивался в мягком кресле. Вдруг один из них пришпорил коня и догнал своего господина. Тот сердито взглянул на дерзкого, осмелившегося нарушить раздумье властелина. Слуга же указал рукоятью плети на море. К причалу приближалась шлюпка с тремя иностранными матросами-гребцами. Али-Магомет разглядел название корабля «Валетта», обозначенное на носу шлюпки, и чело его прояснилось. Он заметил, что на корме примостилась маленькая фигурка, с ног до головы укутанная в белую одежду.

- Скачи на пристань, - приказал Али-Магомет слуге. - Пусть все, кто прибыл на шлюпке, направляются ко мне в канцелярию. Никого к ним не допускать, кроме моего личного писца и Метью Глена. Сказать, что сам я прибуду позднее. Поспеши!

Али-Магомет свернул с тропы на проезжую дорогу и галопом поскакал в сторону Стамбула. Вскоре он придержал разгоряченного коня, отдал поводья слуге и вошёл в кофейню. Каведжи Ахмет быстро провёл гостя в особую потайную комнату. Здесь, в нетерпеливом ожидании, прохаживался человек в дорожной одежде - доверенное лицо Али-Магомета. Это был тот самый гяур, которому Али-Магомет доверил деликатное поручение - подыскать подарок, достойный капудана-паши.

- Селям алейкюм, эффенди! - радостно приветствовал он Али-Магомета. - Рад сообщить тебе, что просьбу твою выполнил! Привёз такой цветок, что твой покровитель будет доволен! Чудесный цветок, итальянский... Изумительная девушка, клянусь нашей дружбой! Я отправил её к тебе на шлюпке, видел? Хороша?

- Селям алейкюм, эффенди! - радостно приветствовал он Али-Магомета. - Рад сообщить тебе, что просьбу твою выполнил! Привёз такой цветок, что твой покровитель будет доволен! Чудесный цветок, итальянский... Изумительная девушка, клянусь нашей дружбой! Я отправил её к тебе на шлюпке, видел? Хороша?

Турок не выразил ничем своего удовольствия. Ему претила фамильярность европейца. Он молча кивнул, показывая, что принял к сведению сообщение своего поставщика.
- Я вижу - заговорил тот другим тоном, - ты не особенно рад моим стараниям? Что ж, ты не единственный, кому нужен наш товар. Не вернуть ли тебе задаток? Вот, возьми обратно свою тысячу дукатов, а я отправлю итальянку на корабль.

Али-Магомет встревожился. Какие они суетливые, эти гяуры! Разумеется, он желает посмотреть «цветок» и приобрести его по сходной цене, но хвастовство гяура его сердит. Эх, если бы эта гречанка Зоя осталась в живых! Тогда гяуру не пришлось бы диктовать условия. О, этот гяур не упустит случая нагреть себе руки. Хватка у него железная.
- Твоя рабыня у меня в канцелярии, - говорит он с холодным достоинством. - Может быть, и подойдет мне. Но не сыщутся ли у неё родственники или владельцы? Если ты опозоришь меня перед высоким лицом, не жди спасения: моя рука настигнет тебя и под землей!
- Да будь твой покровитель сам султан, он и то останется доволен. Родители этой красавицы - на дне морском. Увеселительная яхта какого-то итальянца с экипажем и пассажирами разбилась на рифах. Спасено нами всего несколько человек, в том числе и она, дочка владельца. До сих пор она считает нашего капитана героем-избавителем, ха-ха-ха...


... Отец Иоанн плотно прикрыл за собою дверь, войдя в Зоину светёлку следом за Панайотом Зуриди. Зоя недвижно лежала на столе, обряженная в белую смертную одежду.

- Пора, дети мои! - проговорил отец Иоанн. - Народ собирается...

Священник высыпал в чашу снотворный порошок, добытый у аптекаря. Отец Иоанн посвятил этого аптекаря в тайну, и тот обещал, что действие порошка продлится часов восемь или десять... Размешав порошок в вине, старик перекрестил чашу и поднёс к губам девушки. Она осушила чашу и снова откинулась на подушечку. Отец и мать поцеловали её в лоб, сложили руки на груди. Тело её потеряло чувствительность. Биение сердца стало почти неразличимо, и зеркало, поднесённое к губам, мутнело столь слабо, что непосвященный ни о чём бы не догадался. Девушка была искусственно погружена в глубокий, почти летаргический сон.

Мать и старая нянька уложили Зою в гроб. Домочадцы простились с молодой хозяйкой, и небольшая процессия двинулась к часовне. Мужчины, завидя похороны, снимали колпаки и войлочные шляпы, женщины крестились и плакали. Когда открытый гроб несли мимо канцелярии забита, там из-за оконной занавески показалась женская рука. В ту же минуту занавеска задёрнулась, и рука исчезла.


... Под вечер два всадника въехали в посёлок с противоположных сторон. Один, черноволосый, слез на окраине с простой крестьянской лошади и, бросив её у чьей-то изгороди, бегом пустился догонять погребальную процессию, которая уже приближалась к часовне кладбища. Человек этот затерялся в толпе греков и турок, окруживших каменное здание часовни. Дождавшись выноса тела из часовни, незнакомец протолкался к открытому гробу, плывущему над толпой. Он взглянул на озарённое факелом лицо покойницы и отшатнулся, словно его толкнули. Панайот Зуриди нёс вместе с батраками гроб дочери. Он узнал черноволосого пришельца, хотя лицо незнакомца всё время оставалось в тени. Панайот сейчас же уступил ему своё место, а сам понёс факел и держал его так, чтобы не освещать вновь прибывшего. Процессия двигалась к могиле ...

Тем временем второй всадник, тоже в неприметной дорожной одежде, спешился у кладбищенской ограды и поспел к открытой могиле в ту минуту, когда священник окончил последнюю молитву. Новый пришелец тихонько осенил себя крестным знамением, но католическим, а не Православным... В этот миг священник отдал женщинам кадильницу и крест и сам вместе с отцом Зои накрыл гроб крышкой. В густых сумерках никто не обращал внимания, как неплотно он прикрыт.

Гроб осторожно опустили в узенькую, неглубокую яму. На крышку бросили ветви кипариса. У могилы забилась в рыданиях мать, но её увели.

У выхода с кладбища второй приезжий отвязал свою лошадь и впотьмах окликнул по-турецки группу женщин, уводивших плачущую Анастасию:
- Скажите, почтенные, где ваш хозяин, Панайот Зуриди? Я ищу его.

Одна из женщин откликнулась из темноты:
- Кто спрашивает Зуриди? Что нужно от него турецкому джигиту?
- Я не турок, женщина. Но я плохо говорю по-гречески, потому что я русский. Меня зовут Матвей. Я друг Панайота.
- Тогда поезжай за нами. Хозяин скоро вернётся. Он ещё на кладбище.

Человек, назвавшийся Матвеем, затрусил за женщинами, спускаясь с кладбищенского холма в долину. Но его одолевали сомнения: ехать ли домой к Зуриди, чтобы, пока хозяев нет, расспросить кое-о-чём служанок, или вернуться на кладбище. Что может делать там Панайот ночью, один, во тьме? Почему не провожает домой убитую горем Анастасию? Не тайная ли у него встреча на кладбище?

Взошла луна. На море, до самого горизонта, холодным блеском засеребрилась лунная дорожка. Всадник заметил, как эту полосу светлой зыби пересекла парусная шаланда. Она держала путь к берегу и вскоре исчезла за выступом мыса.

Взошла луна. На море, до самого горизонта, холодным блеском засеребрилась лунная дорожка. Всадник заметил, как эту полосу светлой зыби пересекла парусная шаланда. Она держала путь к берегу и вскоре исчезла за выступом мыса.

- Для рыбаков время как будто неподходящее. Может, гонец к забиту? Или, наоборот, к грекам?
- Поезжай вперёд, Матвей! - советует всаднику всё тот же женский голос. - Не сворачивай с дороги до самого верха. Там и дождёшься хозяина.
- Спасибо, сестра! - по-гречески проговорил конник и подождал, пока женщины отдалятся.

Тогда он повернул назад. До ворот кладбища он не доехал и укрыл коня в придорожном кустарнике. Он перелез через кладбищенскую ограду и осторожно, держась в тени кустов и прислушиваясь, стал пробираться к месту Зоиного погребенья. Его внимание отвлекла картина неожиданная и страшная... Забыв обо всём, человек в ужасе припал к стволу дерева, не в силах охватить рассудком происходящее...

Перед ним в лунном свете была та самая могила, которую он искал. И грек Панайот Зуриди был здесь. С ним рядом - греческий поп Иоанн и ещё какие-то люди... Но что они сделали с могилой, о Езус Мария!

Жилище смерти было разрыто, гроб вынут, крышка с него снята. Около ямы стояли на земле носилки. Какой-то мужчина могучего телосложения с незнакомым черноволосым греком укладывали на них бездыханное тело! Священник Иоанн и ещё какой-то старик подхватили носилки и потащили тело к часовне. А трое оставшихся - Панайот, черноволосый грек и белокурый богатырь - закрыли пустой гроб крышкой, опустили его в яму, завалили землёй, уложили на место венки и цветы, придав могиле прежний вид. Потом все трое постояли, прислушиваясь, и поспешили к часовне.

Тайный наблюдатель остался в одиночестве за кустом, медленно приходя в себя после пережитого. А что, если рискнуть... постучать в часовню? Иначе ничего не разведаешь, а риск - невелик: он придёт как друг!..

Внутри часовню освещали только две лампады. От дверей к ступеням алтаря вела ковровая дорожка. Она заглушала шаги на каменном полу.

Отец Иоанн поставил носилки под образом Николы Мирликийского и сразу же запер чугунную входную дверь. Ему помогал старик аптекарь, изготовивший снотворное питьё.

- Жива ли? - шепотом спросил священник.
- Тише! - старик аптекарь стал на колени и приложил ухо к Зоиной груди. - Жива!

На дубовой скамье уже приготовлено подобие больничного ложа. Старики перенесли бесчувственное тело девушки на эту постель и укрыли шерстяными одеялами. Женщина принялась растирать Зоины руки и ноги, а медик-аптекарь пытался влить ей в рот вина и лекарства. С трудом удалось разжать её стиснутые зубы, но в конце концов у неё появилось дыхание, исчезла мертвенная бледность лица, согрелись руки и, мало-помалу, глубокий обморок стал переходить в спокойный сон.

Вскоре под сводами часовни прокатился смутный чугунный гул, будто слабый отзвук колокольного звона. Это вернувшиеся «могильщики» осторожно трясли входную дверь. Отец Иоанн впустил Панайота Зуриди, Василия Баранщикова, Николо Зуриди. Ещё в самом начале «болезни» надёжный гонец, сосед Захариас, поскакал за ним на север, в горы. Меняя лошадей у знакомых крестьян, брат поспел вовремя в посёлок... Теперь, когда он обнял возвращенную к жизни сестру, Зоя открыла глаза.

Слабый стук в дверь прозвучал как тревожный сигнал!

Часовня отца Иоанна не первый раз служила местом ночных встреч с посланцами клефтов. Каждый, кто прокрадывался сюда на тайные сходки, знал: стук запрещен! Нужно было легонько потрясти дверь. Стучит чужой!

Зоин брат Николо и Василий подошли по ковровой дорожке к двери.Отец Иоанн перекрестился и погасил ближайшую к двери лампаду...

Незнакомца впустили. Обежав быстрым взглядом полутёмную часовню, человек стал торопливо креститься, прикладывая ладонь к груди и плечам, а не поднося щепоть ко лбу. «Католик, что ли? Всё же христианской веры человек, не турецкой», - подумал Василий Баранщиков.

Пришелец прошептал по-турецки:
- Где Панайот Зуриди?

Что-то отдалённо знакомое почудилось Баранщикову в звуке этого голоса, в самой манере говорить. С человеком этим Василий наверное встречался раньше, но где? Если на стамбульском Гостином дворе, то это может стать опасным для Василия-беглеца. Василий спросил по-итальянски:
- Кто ты таков? Не итальянец ли?
- О нет, нет! Я русский. Меня зовут Матвеем.

«Он-то Русский? Почему же крестится не по-нашему?» - Василий перешёл на родной язык:
- Коли Русский, то и говори по-Русски!

Незнакомец отшатнулся, внимательно всматриваясь во мрак и тщетно пытаясь рассмотреть лицо говорящего. Но единственная лампада горела слишком далеко и тускло...
- Ну, здравствуй, брат! Здорово ли живёшь? Где же мой друг Панайот?

Василий напряжённо вспоминал: где он уже слышал эту интонацию, слышал даже самую фразу...

Панайот Зуриди вышел из алтаря навстречу незнакомцу.
- Матвей? Как ты попал сюда, друг?
- Меня послала за тобой твоя супруга Анастасия.

Ближнюю лампаду опять засветили. Василий разглядел лицо незнакомца и обмер. Он узнал... иуду-обманщика Матиаса, вербовщика простаков для датского «корабля духов»!

А тем временем к часовне подкрались ещё два человека. Теперь, когда подозрительный незнакомец скрылся в часовне, оба наблюдателя тоже приблизились к ней.
- Слушай, Захариас, думаю, твои опасения напрасны, - сказал один из них. - Враг не полез бы в мышеловку. Это кто-нибудь из наших.
- Нет, Константин, он странно вёл себя. Почему же он не подошёл к нашим сразу, коли он друг? Почему он сперва подсматривал, а потом решился идти?
- Не знаю, Захариас, но раз уж он там - войдём и мы. У меня сердце разрывается от страха за неё... Не могу больше оставаться в неведении. Живую или мёртвую, я увезу её с собой. Будь что будет, идём!

И снова часовню наполнил чугунный гул. Свои! Зоя уже могла держаться на ногах и сама пошла к дверям, опираясь на руку отца...
- Константин!

Он подхватил её на руки, как ребёнка, и она приникла щекой к его пропахшей морем солёной рубашке. Отец Иоанн зажёг свечи в двух канделябрах и облачился в парчовую ризу поверх подрясника. Николо и Захариас перенесли аналой к ступеням алтаря.

- Дети, - сказал батюшка Иоанн обручённым, - до рассвета не более двух часов. Константин и Зоя, подойдите, чтобы я соединил вас навеки.
- Отец Иоанн! - взмолилась невеста. - Ведь мама ещё не знает, что я здорова! Сердце её может не выдержать. Отец хотел послать домой нянюшку...
- Ох, Зоюшка, - заплакала старуха, - я заплутаюсь впотьмах. Уж хоть ты, Николо, вывел бы меня на дорогу!
- Это сделаю я, - быстро вмешался Матиас. - Не годится брату уходить от сестры в час её венчания. Панайот, хочешь я приведу Анастасию сюда?
- Не успеешь, брат! Через полчаса Константин и жена его Зоя должны быть в море. Но проводить к Анастасии старушку нужно! Что ж, ступайте, няня и Матвей, обрадуйте мать и дождитесь нашего возвращения. Скажите матери, что она сможет проститься с молодыми в Тихой бухте.

Отец Иоанн пошёл открывать. И пока старуха, плача, прощалась с Зоей, а священник возился с тяжёлым засовом, Василий Баранщиков, сжав до боли руку младшему Зуриди, шептал ему:
- Николо, клянусь тебе Христом: то - недобрый человек. Я узнал его - он торговец людьми. Всех нас предаст и в рабство обратает.

Дверь открылась, старуха и Матвей вышли из часовни. Николо Зуриди поманил к себе Захариаса, шёпотом перекинулся с ним двумя-тремя фразами, потом оба подошли к священнику.

- Скажи, отец Иоанн: есть еще выход из часовни?
- Есть, только подземный, тесный. Паутина там... Выход в склеп Маврониса, рядом, знаешь?
- Знаю. Открой нам этот ход, отец Иоанн, поскорее!

Старик отогнул край ковра. Открылась плита с кольцом. Схватившись за кольцо, Николо с трудом поднял массивную плиту.

- Возьмите свечу, спуститесь в подвал. Увидите дверцу. За ней - короткий ход, прямо в склеп. Когда поднимитесь по ступенькам - только откиньте решётку, она не заперта.

Оба грека исчезли в чёрном отверстии подземелья.


... Освещённые луной дорога и кусты на откосе казались белыми. Две тени, мужская и женская, скользнули под аркой кладбищенских ворот и спустились в лощину, где протекал ручей. Матиас помог старухе перебраться через ручей вброд и выйти на дорогу.

- Отсюда ты и сама дойдёшь до дому, женщина, - сказал он. - А я вернусь на кладбище, к друзьям. Не каждый день случается видеть такую свадьбу.
- Ступай, ступай себе с миром. Здесь я не заплутаюсь, дорога простая. - и женщина стала подниматься в гору.

Матиас подождал, пока женщина скроется и побежал по тропинке к мызе Али-Магомета. Пробежав вдоль стены до неприметной двери, украшенной резьбой, лазутчик постучал. Не выждав и минуты, он снова постучал, нетерпеливо и настойчиво. Потом забарабанил в дверь кулаками.

Наконец за дверью послышался шорох. Она чуть приоткрылась.
- Это ты, Осман? - спросил пришелец. - Почему долго заставил ждать у дверей? Скорее пусти к забиту. Он ждёт меня нынче.
- Ты пришёл слишком поздно, эффенди Глен! Сардар ожидал тебя до полуночи. Сейчас потревожить сардара невозможно. Он в гареме.
- Если тебе дорога твоя палисандровая башка, слышишь ты, Осман, то сделай немедленно всё, что я тебе сейчас прикажу: подними на ноги сардара сию же минуту! Скажи ему, что он обманут: дочь Зуриди жива, её сейчас увезут в море. На кладбище, в часовне, прячутся клефты. Нужно, чтобы сейчас же окружили кладбище!
- Хорошо, Матиас Глен! Вести важны, я схожу к сардару, но ты подожди здесь, чтобы гнев Али-Магомета пал на твою, а не на мою голову!
- Неразумный! Мне нельзя терять ни секунды! Пусть сардар захватит в часовне вместе со всеми и меня! Так и передай ему, понял?

Человек, ещё не отдышавшись от быстрой ходьбы, направился обратно.

Матиас не сделал и двух десятков шагов, как чьи-то жёсткие руки сильно сдавили ему горло. У него мгновенно почернело в глазах...

Сторож Осман быстро шёл к дому. Идущего нельзя было видеть, лишь его белая чалма чуть колыхалась во мраке. Человек с кинжалом спрыгнул с дувала в сад... Удар был молниеносен: поражённый в сердце Осман поник возле куста белых роз. Мститель перескочил назад через дувал и в следующий миг был около своего товарища. Полузадушенный Матиас лежал без сознания.
- Ну, что там, Захариас? Ты успел настичь того, за оградой?
- С ним покончено. Бежим!
- Али-Магомет проспит до утра. Но этот негодяй должен ещё кое-что рассказать нам.

... Между тем в часовне Василий Баранщиков гвоздём нацарапал на двух оловянных колечках, что нашлись в ризнице, имена новобрачных. Часовня ещё не знала столь короткого свадебного обряда. После венчания Константин помог жене переодеться в костюм юнги. В матросской одежде Зоя выглядела теперь стройным кудрявым мальчиком.

Часовня опустела, только священник с аптекарем ещё задержались в ризнице, приводя в порядок её нехитрый инвентарь. Панайот Зуриди и Василий Баранщиков пошли навстречу Николо и Захариасу. Константин Варгас на руках понёс молодую жену к шаланде. Осторожно он спускался к морю по крутому склону холма. Было решено, что Варгас отведёт шаланду сперва в тайное место - укромную бухту неподалеку от посёлка. Там Зоина мать должна была проститься с дочерью перед разлукой. Константин намеревался увезти жену в Италию и начать там новую жизнь...

... Встреча Панайота Зуриди с «другом Матвеем» произошла на дороге, близ кладбища, и явилась большой неожиданностью для честного грека.

- Где твоя лошадь? - сурово обратился Николо к связанному. Матиас зябко поёжился, но не ответил.

И хотя луна уже зашла и наступила самая тёмная, предрассветная пора южной ночи, лошадь всё-таки отыскали. За седлом висели две увесистые перемётные сумы. Через минуту при свете фонаря удалось рассмотреть содержимое. В потайном отделении обнаружили множество монет...

- Сколько здесь иудиных сребреников, собака? Говори, за сколько ты продал нас?
- Нет, нет! Это деньги - не мои! Это - задаток капитану «Валетты» за... товар для здешнего забита. Здесь ровно тысяча дукатов, господа.
- А что это за товар и где он сейчас? - спросил Николо.
- В канцелярии забита, господа, под надёжной охраной.
- Значит, это - люди. Кто они? Отвечай, собака!
- Это девушка, проданная ему нашим капитаном. Я даже не знаю её имени... Я просто казначей, пощадите меня. Я могу оказать вам услуги!
- Веди нас к ней, в канцелярию. Ты явишься туда от лиц Али-Магомета, чтобы охрана отпустила с тобой пленницу.
- Но, господа, её сторожат не только турки, но и наши матросы с корабля, они не отпустят её со мною без уплаты всей цены, назначенной за неё.
- А какова цена?
- Капитан наш требует за неё две тысячи дукатов сверх задатка, который вы у меня... Турецкие часовые караулят помещение снаружи, а наши матросы - изнутри. Они вооружены.
- Сколько их там?
- Трое.
- Плохо! Но всё равно, идёмте. На месте решим, что делать для её спасения. Смотрите, друзья, кажется, Константин вышел в море. Значит, через час он будет уже в Тихой бухте.


... В заднем кабинете канцелярии спала на ковре итальянская пленница. В передней комнате остервенело резались в карты трое матросов. Тут же дремал писец забита, старый турок Сулейман. Ему хотелось по-настоящему уснуть, надоели гяурские рожи, их галдёж и отвратительная ругань. Но вот сторожа кто-то окликает. А, это Метью Глен! Может быть, Еву поведут сейчас показать новому владельцу? Беда в одном: она ещё не поняла, кажется, своего положения и может расплакаться, когда поймёт. Забит этого не любит!

- Селям алейкум, эффенди Глен! Не жалует ли следом сам сардар? Но что случилось с вами, эффенди? Вы сильно утомились или вас посетила печаль? Кого вы привели сюда?
- Алейкум селям, Сулейман-ата! - упавшим голосом отвечает Метью Глен. - Со мною двое слуг сардара, пусть посидят в сенях. У меня дурные вести, Сулейман. Мы напрасно старались! Али-Магомет отказывается от пленницы. Мы увезём её назад в Стамбул. Сейчас и отчалим.

Матросы бросили игру. Никто из них не обратил внимания на странную возню в сенях - так удивила матросов и старого Сулеймана новость, сообщённая Метью Гленом. А в эти самые минуты Василий Баранщиков успел оглушить и накрепко связать сторожа-турка. С кляпом во рту тот остался лежать под крыльцом.

Если бы в этот миг работорговцы с «Валетты» догадались посмотреть в окно, они увидели бы за слюдой окошка пистолетное дуло: это Николо Зуриди держал на прицеле Метью Глена. Но матросов интересовала только неудавшаяся сделка с заказчиком.

Один из них крикнул Глену:
- О чём ты болтаешь старому идолу, Метью? Твой заказчик отказывается? Или я неверно понял твою тарабарщину?
- Да, ребята. Он отказывается. Говорит, берите назад.
- Как же так? А... задаток в тысячу дукатов? Ты вернул их, что ли?
- Пока они у меня. Я сказал, что мы подождём с отъездом до завтра. Может быть, он передумает?

Матрос, по прозвищу Бобби-постник, стукнул по столику так, что в соседнем помещении проснулась Ева.
- Какого нечистого нам торчать здесь до завтра? Где золото?

Метью Глен хлопнул по кожаному кошельку у пояса. Мелодичный звон произвёл на компанию действие магическое. Матросы вскочили с мест, готовые немедленно покинуть канцелярию. Писец отлично усвоил ситуацию и запротестовал решительно:
- Я не позволю увести пленницу, пока золото не будет возвращено сардару! Назад от её дверей! Эй, сторож, слуги! Держите гяуров!

В ту же минуту из в комнату шагнули два незнакомца с пистолетами. - Ребята! - тихо проговорил Метью Глен по-английски. - Это не слуги забита, а мои друзья, греки. Неужели вы не управитесь с одним старым турком? Сверните ему шею, хватайте девочку и - путь свободен!

Схватка была короткой. С ножом под сердцем старый Сулейман рухнул на порог кабинета. Дверь распахнулась. Ева сидела на ковре, в ужасе взирая на потасовку. Матросы подхватили её и кинулись к пристани.

Через три минуты шлюпка с семью людьми уже отдалилась от берега.

- Теперь, ребята, слушайте, что я вам скажу! – шёпотом заговорил Метью Глен. - Если мы пойдём на этой шлюпке в Стамбул, нас обязательно перехватят. Тревога, вероятно, поднимется на рассвете. Как турки поступят с нами, угадать не очень трудно - говорят, они положительно недолюбливают, чтобы у них увозили золото, вязали часовых и резали чиновников. Неподалеку отсюда есть укромная бухта. Там мы затопим шлюпку, поделим деньги, переменим одежду и разными дорогами будем пробираться в Стамбул, на «Валетту», или... куда глаза глядят.

- У твоей мельницы, Метью, неплохо крутятся жернова, клянусь невыпитым джином! Он прав, надо идти в бухту. Только кто нам её покажет?
- Я! - отвечал Николо Зуриди.
- А где мы возьмём другую одежду? - проворчал кто-то.
- Здесь, в мешках, - пояснил Зуриди.
Николо Зуриди и Василий Баранщиков привстали, бросив вёсла. Громким голосом Николо приказывает гребцам:
- Держите сюда, к устью ручья. Сейчас покажем удобную стоянку.

Грек уже разглядел мачту спрятанной здесь шаланды. Теперь - предупредить Константина о неожиданном обороте событий. Вложив пальцы в рот, Николо засвистал. С берега, совсем близко, раздался ответный свист. Зашевелились кусты над водой... Зуриди и Баранщиков выскочили из лодки и выхватили пистолеты.

- Бросай вёсла! Руки вверх!

Из-за укрытия показался Константин, тоже с пистолетом в руке. Позади него Баранщиков разглядел Панайота и Захариаса.
- Выходите из лодки поодиночке!

Ошеломлённые матросы с поднятыми руками вышли на берег. Их по одному обезоруживали и вязали. Эта же участь постигла Метью Глена.
- Константин, выноси эти мешки. Руби дно у шлюпки!

Связанные матросы молча следили, как их шлюпка погрузилась в розовые от зари волны.
Бобби-постник проворчал злобно:
- Ты предал нас грекам, Метью Глен! Узнаю твою работу. Но это был твой последний обман, клянусь невыпитым джином! Эй ты, грек Николо, или как тебя там: что вы сделаете с нами?
- Это вы сейчас узнаете. Константин, веди их всех в кубрик на шаланду.

Четырёх связанных пленников усадили в кубрике. В этом диковинном для рыбачьей шаланды кубрике матросы «Валетты» встретили совсем молодого юнгу с очень красивым лицом и пожилую заплаканную женщину.

Следом за пленниками в кубрик втиснулись и победители. Сюда же ввели Еву.

- Работорговцев мы предоставим Божьему суду! Я намерен по пути в Галлиполи спустить работорговцев и Мэтью за борт. Мы пойдём в двадцати милях от берега. Коли Бог захочет - он спасёт их, - сказал Николо.
- Слушай, Николо, а не возьмёшь ли ты меня в свою дружину, если там все ребята похожи на тебя? Я ведь на «Валетте» недавно, и мне там не по душе. Если возьмёшь - не пожалеешь!
- А меня, Николо, - заявил старший из матросов, - лучше прикончи здесь, сразу. Я плохо плаваю, а для дружины твоей слишком стар и грешен. Незачем мне выходить с тобой в это плаванье!

Только Бобби-постник ничего не сказал. Он предпочитал купанье в обществе Метью Глена, чтобы в воде разделаться с этим франтом. Бобби смерил Глена таким взглядом, что у того сразу задёргалась щека.

- Сейчас - все на борт шаланды! - приказал Константин. - Здесь не место для казней. Дорога каждая минута. Прощайте, папа Панайот, мама Анастасия. До лучших времён.

Парус развернулся, шаланда набрала ход. Вскоре маленький юнга перестал различать прощальный взмахи белого платка на берегу и сквозь слёзы улыбнулся своему капитану.

Для бегства с Зоей Константин Варгас выбрал лучшую из рыболовных шаланд в артели своего отца. Она могла покрыть сотню миль до Галлиполи за девять часов. Но прийти туда следовало в темноте, и Константин не очень спешил.

Когда солнце перевалило за полдень, берег почти исчез из виду. До него было вёрст двадцать - двадцать пять. Шаланда приближалась к Газикею. Пришёл час «Божьего суда» над работорговцами.

Молодого матроса, который попросился в дружину, Николо решил не спускать в море, а провести к предводителю, чтобы испытать в первом же бою. Старшего из матросов-работорговцев решено было тоже увести в горы как пленника, чтобы не подвергать его неминуемой гибели в море. Пусть дружина решит его участь! Обоих же приговоренных к купанию, Бобби-постника и Метью Глена, снабдили ножами и несколькими червонцами. Ни тот, ни другой не просили пощады.

Первым ушёл за борт Бобби. Плавал он, как настоящая акула. Уйдя под воду, он долго не выныривал на поверхность, опасаясь выстрела: он судил о людях по себе! Потом, проводив глазами парус, выбрал направление, перевернулся на спину и, чуть шевеля ногами, стал двигаться к берегу. Ветер ему помогал, но пловец решил не торопиться: выйти на берег можно было только в темноте.

Через пятнадцать минут окунулся в море и второй осужденный, Метью Глен. С борта долго видели в волнах его рыжеватую голову. Шансов спастись у этого пловца было мало: он уже начинал толстеть, изнеженное тело отвыкло от усилий. Никто из оставшихся на борту так никогда и не узнал, какая участь постигла в море этого человека...

А спасённая пленница лишь теперь поняла окончательно, что за судьба ждала её в Стамбуле. И когда ей опять предложили разделить с Константином и Зоей риск ночного побега через Дарданеллы на чужом корабле, она, подумав, отказалась, поглядевши в глаза Николо Зуриди. Ведь она была теперь совсем одна на свете, а горная Греция... разве она хуже прекрасной Италии?


Дороженька дальняя
Греческие друзья помогли Василию Баранщикову выбраться с побережья Мраморного моря на адрианопольскую дорогу. Горными тропами они проводили Василия до переправы через речку Эргене и вывели в долину Марицы. Здесь беглец простился со своими спутниками: Василий Баранщиков остался один на дороге, в тридцати верстах от города Адрианополя, или по-турецки Эдирне. Беглец не чувствовал себя покинутым: он знал, кого и где разыскивать во второй столице Османской империи.

Когда Василий догнал пару буйволов, впряжённых в небольшую турецкую арбу, старик-возница жестом пригласил путника занять место в повозке рядом с собою. Не останавливая буйволов, старик подгрёб к задку арбы сенца, бросил поверх него кошму и пособил Василию перебраться через высокую деревянную спинку.
- Сидеть лучше, чем идти, хотя хуже, чем лежать! - сказал возница доброжелательно. - Откуда бредёшь, путник? Наверное, грек с Фанара?

Беглец добросовестно повторил всё, что ему подсказал отец Иоанн. Дескать, он грек, по имени - Михаил, афонский монастырский послушник, торгует крестиками, иконками, собирает подаяния в пользу обители.

Однообразное поскрипывание плохо смазанных осей клонило Василия в сон. А турецкий возница всё бормотал о своих заботах, о шайтане-субаши, о жадном помещике, живущем в Стамбуле, который снарядил для султанской армии двадцать боевых всадников, все из сыновей чифчиев, самый цвет села. И ни один из двадцати не пришёл назад к своей семье, все полегли за Дунаем, от русских пуль и штыков...

... Когда Василий проснулся, арба оказалась распряженной на речном берегу, буйволы недвижно стояли в воде, хозяин повозки сидел на камне и сосредоточенно натирал чесноком сухую корку. А над собственной головой Баранщиков увидел нечто вроде полога, сооруженного с помощью палки и тряпья для защиты спящего от солнца.

- Сладко спишь! - сказал старик. - Значит, имеешь спокойную совесть и живёшь без заботы. Подкрепись лепёшкой с чесноком, больше у меня ничего нет.

... Расставшись с добрым турецким возницей, Баранщиков вступил в город. Дома, по большей части деревянные, были красиво выкрашены блестящими и яркими масляными красками.

Миновав мечеть Селимье с её минаретами и порфировыми колоннами, Василий прошёл мимо крытого рынка, построенного из тесаного камня и вмещавшего до сотни лавок под своими сводами. Наконец близ набережной Тунджи путник отыскал заранее известную ему церковь Вознесения. Василий вошёл в храм вместе с прихожанами - греками и болгарами. Баранщиков зажёг свечу, купленную при входе, и неторопливо укрепил её в одном из подсвечников канделябра. Свечка не успела оплыть, как Василия тихонько тронули за рукав. Он перекрестился не три, а четыре раза. Тотчас же он различил шёпот на понятном ему болгарском языке.
- Выходи из церкви и ступай за мной. Я приведу тебя к нашим.

Около Василия оказался мальчик-болгарин лет тринадцати. Выждав несколько минут, Баранщиков отправился следом за мальчиком по стихающим улицам Адрианополя. Перешли мост через Тунджу, добрались до предместья. Мальчик стукнул в закрытый ставень. Дверь небольшого домика приоткрылась и впустила пришельцев. Из тёмных сеней Василий шагнул в горницу, озарённую каганцом, и попятился: за столом сидели двое вооруженных турецких солдат! В одно мгновение промелькнули в уме Баранщикова события последних лет, недель, часов... Поимка означала жестокую, беспощадную казнь. Но вот один из турецких воинов встаёт, протягивает беглецу руку и говорит на болгарском языке:
- Не бойся нас - мы болгарские юнаки. Ещё когда ты был у греков в Сан-Стефано, мы уже слышали про твой побег и думали, как тебе помочь. Одежда наша - чужая, мы в неё для отвода глаз вырядились: недавно наши парни в горах изловили двух турецких стражников с шипкинского кордона. Мы ждали только тебя и за ночь должны быть в Харманли. Поверх своей одежды надень турецкий халат, а голову повяжи чалмой. Если нас задержат, скажем, что ты - мой брат и тоже едешь с нами на перевал, чтобы служить на кордоне вместе со мною. Теперь садись ужинать, Большой Иван!

Через час хозяин дома привёл во двор ещё одну оседланную лошадь, и три всадника, не мешкая, покинули адрианопольское предместье.

При луне проскакали вёрст тридцать. Слева от дороги катила свои волны красивая Марица. Перед арочным каменным мостом всадников остановили караульные турецкие солдаты.

Начальник караула долго разбирал фирман шипкинского кордона, выданный двум солдатам-отпускникам. Даже не поинтересовавшись, почему солдат стало три и один из них одет в простой халат, начальник велел пропустить конников на мост.

Весь день всадники провели в дороге. Уже в наступающей темноте, чуть не падая с седла от утомления, Василий увидел большой посёлок, красивые тёмные деревья и журчащий фонтан с каменным бассейном.
- Эски-Саара, по-нашему - Стара-Загора! - услышал он слова спутников. - Здесь будем ночевать.

Утром, на рассвете, когда стали седлать коней, Василий Баранщиков чуть не ахнул от изумления, оглядевшись кругом. Прямо перед ним, заслоняя с севера весь горизонт, взметнулась к тучам громада Балканского хребта, похожая на исполинскую гриву каменного дракона.

- Теперь - до Казанлыка, - сказали спутники Баранщикову. - Дальше тропами пойдём; у юнаков, отдохнёшь, и - выведем тебя по ту сторону гор. Там леса большие, почти до самого Дуная тянутся. По Дунаю твои собратья живут, русские рыбаки, некрасовцы-липоване и руснаки. Они помогут тебе на тот берег перебраться.

Тридцать вёрст до Казанлыка лошади одолели к полудню - дорога шла в гору. В село путники не вошли - там в нескольких домах были расквартированы стражники турецкого кордона и на дороге часто останавливали прохожих. Оставили коней на хуторе перед селом и тайными горными тропами отправились дальше.

...Несколько дней прожил Василий у болгар-гайдуков, хаживал с ними на охоту, хозяйствовать помогал, песни слушал и свои собственные приключения рассказывал. Когда разведчики доложили, что путь в горах свободен, предводитель юнаков велел Василию вновь наголо обрить голову, обрядиться в турецкую одежду и запомнить своё новое имя. Дружинники проводили путника в городок Тырново, обойдя тропами все опасные перевалы и турецкие заставы.

Долиной реки Янтры беглец спустился с гор и после пешего марша увидел перед собою огромный водный простор, спокойный и голубой, как разостланная на земле шёлковая ткань.

Российский странник вышел на берег Дуная 4 августа 1785 года и здесь... был опознан! На счастье Василия Баранщикова, опознали его не турки, а бывшие россияне, из казаков-некрасовцев, кои живут по правому берегу Дуная. Оказалось, что эти некрасовцы нередко посещали Стамбул, доставляя туда вяленую рыбу, мёд, зерно и кожи на базар. Там, на российском Гостином дворе, они приметили Василия и теперь опознали его в турецком обличии. Однако ни один некрасовец не выдал русского странника, Напротив, они гостеприимно встретили беглеца, обещали помочь переправиться через Дунай, но уговаривали Василия отказался от дальнейшего пути, поселиться здесь, на приволье, и оставить мысли о России, чтобы не нажить там себе новых бед и тягот.

Баранщиков пытался убедить некрасовцев воротиться на родину: дескать, всемилостивейшая государыня всем прощает старые вины и в Херсоне даёт на поселение дом, лошадь, корову, овцу и даже деньги. А старики деды, которые ещё малыми детьми пришли сюда в 1709 году, только печально головами качали, слушая Васильевы уговоры.
- Нет, - говорили они, вздыхая, - хоть и тянет в родные края, да не забыты старые обиды.

На другой день, 10 августа, переправили рыбаки-некрасовцы своего гостя на левый берег. Без всяких приключений дошёл он до Бухареста, пересчитал остатки монет и решил подрядиться на две недели в русскую артель - строил погреб для местного винодела. Артельщики звали Василия остаться до зимы, сулили верный заработок, но как только кошелёк нижегородца чуть-чуть потяжелел, он снова пустился на северо-восток.

За Днестром - конец турецким владениям! Конец неотступному страху быть изобличенным и схваченным! Там, на северном берегу Днестра, начинается Речь Посполитая и живёт Православный малороссийский народ. Неужто подходит конец мучительству и великим опасностям?

В местечко Сороки пришёл Василий перед вечером. Путник медленно брёл по улице, смотрел на дома, на чужие лица. Кому довериться?

Вдруг он различил всплески вёсел и скрип уключин: с левого берега подходила лодка! Василий обогнул чей-то огород и выбрался к реке. Гребцы-молдаване удерживали багром у мостков большую лодку. Какой-то мальчик старательно черпал деревянным ковшом воду, набравшуюся на дне. Несколько молдаванских крестьянок и два пожилых поселянина сошли с мостков на песок, усыпанный ракушками.

К высадившимся приблизился турецкий стражник.
- Бумагу давай! Развязывай узлы!

Пока женщина сердито препиралась с турецким солдатом, Баранщиков шепнул гребцам:
- Когда обратно пойдёте?
- Сейчас. Мы с того берега, близ Ямпола живем.
- Возьмите меня с собой. Не говорите турку, что я чужой. Скажите, лекарь, и вы должны доставить меня к больному. А солдату я покажу бумагу.

И Баранщиков отважился на риск - он развернул свой венецианский паспорт в надежде, что стражник не сумеет его прочесть. Когда стражник потребовал фирман от нового пассажира, Василий важно помахал великолепной бумагой с печатями, геральдическим львом и святым Марком, покровителем Венеции.
- Это - большой лекарь, из Кишинева. К больному везём!

И турок уступил «врачевателю» дорогу к мосткам. Лодка закачалась, берег Бессарабии стал отдаляться. Вот и вся красивая излучина Днестра перед глазами, посёлок и заречные холмы. Прошли стрежень реки с быстрым течением. Последний взгляд назад, на силуэт сорокской крепости и... здравствуй, берег желанной свободы!

Василий выскакивает прямо в воду. Помогает подтянуть лодку, обнимает удивлённых гребцов и рукавом вытирает слезы с лица. Молдаванские перевозчики даже не захотели взять плату с этого странного путника.

... Наличных денег хватило ненадолго. А погода подгоняла! Кончились тёплые ночи, позволявшие ночевать хоть под открытым небом; дорожная грязь сменилась морозцами; ветер свистел в облетевших ветвях. Прекратились и случайные заработки, приходилось частенько пробавляться подаянием. Зима была уже на пороге. И вот в начале ноября 1785 года, после долгого пешего пути, увидел усталый странник придорожный шлагбаум и казённую избу на форпосте... Граница Государства Российского!

Комендант пограничного форпоста в старинном городке Василькове, основанном на реке Стугне ещё князем Владимиром, секунд-майор Стоянов заметил из окошка канцелярии человека, одетого очень странно. Одежда его состояла из смеси греческих, молдаванских и русских вещей. Вёл себя чудак тоже не обычно: отбежав от дороги, он бросился ничком на бурую, посеребренную инеем траву, вытянул руки и прижался лицом к холодной земле, словно обнимая её.

Стоянов долго ждал, пока пришелец поднимется. Но тот не скоро воротился на дорогу; приподнявшись с земли, он минут пять молился, стоя на коленях, часто осеняя себя крестом. Секунд-майор приказал солдату-писарю, находившемуся в другой комнате:
- Смотри, Петрович! И крестится, и поклонами только что лба не расшибает, а сам больно на турчина смахивает. Давай-ка его сюда!

Странник назвался второй гильдии нижегородским купцом Баранщиковым Василием, а пашпорт предъявил на имя Николаева Мишеля, да и не один пашпорт, а два, на языках гишпанском и венецианском.

Всё это лишь усилило подозрение секунд-майора. Оба паспорта он отобрал, коротко допросил Баранщикова-Николаева, покачал головой и велел писарю перебелить протокол, потому что от обилия в нём иностранных слов, наименований стран, городов и морей у секунд-майора в глазах зарябило. Затем он распорядился кликнуть двух солдат. Придирчиво осмотрев их выправку, прочитал им приказ - доставить задержанного в Киев, в военную канцелярию наместника, генерал-поручика Ширкова.

Наместник выслушал Василия с большим интересом и оценил его возвращение на родину как патриотический поступок. Он подписал ему российский паспорт и на дорогу пять рублей золотом пожаловал. Оба же заграничных паспорта, отобранных у купца, и протокол допроса, снятого секунд-майором Стояновым, генерал Ширков велел отправить почтой правителю нижегородского наместничества Ивану Михайловичу Ребиндеру, генерал-губернатору, орденов российских кавалеру.


Заимодавцы и должник
Посадская сплетница Домаша и жена торговца рыбой Фёкла - ближайшие родственницы заимодавцев Василия Баранщикова, сгинувшего банкрута. Фёклин муж давал ему сорок пять, Домашин сын, купец Иконников, сто рублей, да купчиха Федосова - шестьдесят целковых числит.

Домаша и Фёкла задумали богоугодное дело: зайти к соседке, нищей вдове Баранихе, подсказать ей, что у Федосовой, купчихи, муж вот-вот преставится. В федосовском доме гробовщики с утра всё крыльцо истоптали - заказа ждут, мерку снимать. Должно, в скорости плакальщицы потребуются, сама-то купчиха не горазда в голос выть, да и некогда ей, баба хитрая, в деле поболе старика своего смыслит, уж который год за него в лавке стоит. Люди состоятельные, достаточные, похороны будут большие, на весь посад. И лучше Баранихи нет во всем околотке плакальщицы. Баба извелась, её хлебом не корми - дай повыть, а дома-то нельзя, потому ребятишки ещё малые, одному восемь, другому семь,- уж больно пугаются, как завоет по пропащему своему Василию. Так уж пусть сходит к Федосовой-то, душу отведёт, в голос наплачется, и бабе облегчение, и ребятишкам, глядишь, с поминок кутьи принесёт.

Теперь только двое мальцов у бабы осталось, меньшинького-то в запрошлом году Господь прибрал, померло дитё от глотошной. В нищете такой - бабе облегчение, а она, дура, с неделю ревела, да не напоказ для соседей, а потихоньку, сами слышали! Уж скоро седьмой год пойдёт, как Василий пропал, ограбили его, вишь, на ярмонке пьяного, потом было письмо из нерусской земли и - поминай как звали. Небось и косточки сгнили. А уж баба измучилась! Сперва было братья помогали, Баранщиковы, потом один уехал, другой помер - осталась баба ни с чем...

... Марья Баранщикова уже два года как заколотила двери к бывшей гостиной и спальне их с Василием, и перебралась в столовую, рядом с кухней и чуланом. Теперь в этой столовой лавка колченогая, стол да Марьина кровать, прикрытая вместо одеяла старой попоной от Савраски. Ребятишкам в кухне на печи тряпье стелет. Весь дом отапливать - где дров возьмёшь, дом починки требует, из щелей ветры дуют. В горнице ни рушничка, ни скатерки, ни занавески на окнах, у порога - мешок старый, ноги вытирать: пол, хоть и некрашеный, выскоблен, как лавка в бане. В красном углу икона, благословение родительское, и лампада теплится вечерами.

На стене висит под стеклом гильдейное свидетельство Василия от нижегородского магистрата, а на другой, - немецкая картинка под названием «От чистого сердца». Изображено на ней, как девочка, вся в беленьком, подаёт из окна милостыньку мальчику-нищему; а седой дедушка-крестьянин всплакнул от умиления. Картинку эту привёз Василий жене с первой ярмарки после свадьбы, и висит она чуть менее десяти лет, потому что нынче, 23 февраля, ровно десять лет, как Марья на «сговоре» впервые поцеловалась с Василием. Свадьбу сыграли после вскорости... Господи, а сейчас хоть бы горсть муки ребятишкам раздобыть, на масленой им блинка испечь! Разве позовёт кто в доме убраться, полы мыть или стирать... Да вот, слышно, идут, верно, соседки за ней! Пока Фёкла толковала Баранихе - дескать, не прозевай, ступай к Федосовой купчихе, поклонись да подольстись, чтобы не забыла тебя позвать, - Домаша оглядывалась и принюхивалась: не пахнет ли съестным в доме, нет ли, мол, у бабы доходу неизвестного... Худа и бледна Марья, а всё ещё хороша собою: мужики засматриваются на стройную соседку, долго ли до греха?

Марья просит соседок посидеть ещё, не уходить: одной ей - тоска глухая, но в горнице так холодно и неуютно, на столе - шары гоняй, с печи, рядом, голодные глаза блестят, да и компания ли им, купчихам, нищая вдова!.. И соседки важно удаляются, ещё раз напоминая не упустить случая.

Господи, ещё несёт кого-то... Снег под ногами скрипит, и собака соседская залилась. Это у Иконниковых... Или соседки возвращаются? Нет, один кто-то прошёл... Батюшки, грех какой! Никак мужчина стучится? Ну, дожила Марья до великого сраму! Что делать-то?

- Кто там? - Марьин голос выдаёт страх и волнение. Господи, да ещё и Яшка на беду не спит... А оттуда, снаружи, негромко в ответ:
- Откройте, Марья Никитична! Гость к вам дальний. Или, может, вы не одни в доме? - тогда прощеньица просим.

Запоры в Марьином доме сохранились ещё те, что заказывал кузнецу Василий: задвижки пудовые, кованые, дверь дубовая, такую и ломом не отворишь! Дескать, коли такие засовы - есть у купца в закромах что беречь! И Марья все годы одиночества блюла порядок, заведенный при муже, - задвигала засовы.

Вошёл, наклоня голову: ход-то чёрный, притолока низкая (чистые сени заколочены стоят)... От ворвавшегося в кухню морозного воздуха метнулось пламя в лампадке, тени закачались по стенам, никак не разглядишь, знакомый или чужой... Высок, плечист, одет не по-русскому, вроде бы татарин, и волосы коротко острижены. Лицо тёмное, загорелое, а бородка русая... Мешок за спиной... Палка в руке... Странник Божий, что ли?

- Марьюшка, али признавать не хочешь?
- Батюшки светы! Царица Небесная!.. Вернулся! Сам! В день сговора!

И Василию пришлось подхватить обеспамятевшую жену. Он поддержал её, ослабевшую, потрясенную, бессильно клонившуюся к нему на плечо, а сверху, с печи, звучал деловитый хрипловатый басок восьмилетнего:
- Колька, да Колька же! Глянь-ка, к нам тятя пришёл! Слышишь ты, дурень, Колька? Проснись! Тятька с мешком пришёл!..

Наутро соседка Домаша пришла поторопить Бараниху к Федосовой, но так и не достучалась. Никто не откликнулся, дом словно вымер, хотя по следам во дворе видно было, что ночью брали дрова из поленницы, запорошенной свежим снежком. Над печной трубой веял тёплый пар, во дворе пахло печёным хлебом, а вдова, наверное, так умаялась у печи, что белым днём уснула и стука не слышит. Чудно!

... Угостивши семью тем, что сумел припасти в дороге, Василий Баранщиков с утра явился в полицию, объявил себя живым и воротившимся, и вот тут-то и начались самые горькие для него злоключения!

Письмо из киевского наместнического правления с приложением обоих паспортов и протокола допроса было получено в Нижнем Новгороде ещё в ноябре прошлого года: курьер доставил его спустя две недели после перехода Василия через границу, Василий же одолел этот путь за два с половиной месяца. Генерал-губернатор нижегородский и пензенский Иван Михайлович Ребиндер, человек добродушный, щедро осыпанный царскими милостями, распорядился, чтобы к нему привели Василия Баранщикова, «буде только тот явится в сие правление».

Василия Баранщикова привели в дом губернатора прямо из полицейского участка, на другой же день после возвращения, 24 февраля 1786 года, в странном дорожном наряде.

Иван Михайлович слушал героя похождений более двух часов.

- Как жила-то семья все эти годы без тебя?
- В самой сущей бедности, ваше превосходительство, даже в нищете. Жена с двумя детьми на руках маялась, третьего же лишилась на пятом году его жития.
- Обрадовалась она тебе, семья твоя?
- Жена, ваше превосходительство, и не сразу признала. Сами видеть изволите: платье на мне странное, и волосы ещё маловато отросли...
- А как пригляделась и узнала, что же потом было?
- О том, сударь, какая радость потом была, изречь трудно.
- Это ты, братец мой, справедливо заметил... На-ко спрячь покамест пятнадцать рублей, пригодятся на первый случай... Говоришь, недоимки за тобой числят много?
- Магистрат городовой требует с меня за шесть лет гильдейные подати, шестьдесят два рубля будет, да трём купцам по закладным должен двести пятнадцать рублей, а всего у меня долгов обществу и магистрату двести семьдесят семь рублей.
- М-да, это деньги немалые! Рад бы тебе помочь, Баранщиков, чтобы магистрат платежи отсрочил, пока снова ты на ноги не поднимешься, но магистрату я приказывать не властен. Советую тебе попросить наших добрых граждан, кои ещё в 1611 году по примеру купца Минина высокое бескорыстие и гражданскую добродетель проявили, чтобы они покамест избавили тебя от уплаты по закладным, а также податей гильдейных.
- Попытаю, ваше превосходительство, да сумнительно, чтобы отсрочку мне у них выпросить... Что ж, дозвольте мне теперь назад в полицию пойти?
- Да, да, для порядку протокол нужно про тебя составить, это верно. Пусть-ка там кто пограмотнее из писарей садится протокол писать, передай им, что я, мол, сам так велел. И совет ещё один дам тебе.
- Извольте дать, ваше превосходительство, постараюсь исполнить.
- Ты - грамотей великий или нет?
- Читать, писать - обучен, но не часто в нашем деле надобность в грамоте случается. На то приказчики... А коли прикажете - могу почерк показать.
- Не в почерке дело... Сумеешь ли ты сам описание приключениям своим сделать? Чтобы коротко те страны, где побывать довелось, а также бедствия и нещастия свои живописать и неуклонное стремление на Родину изъяснить с усердием? Сумеешь ли сие?
- Не приходилось столь много писать, ваше превосходительство, но коли приказываете, могу попытать.
- Не приказываю я тебе, а совет даю. Если описание составишь, найди грамотея - набело переписать, а потом издателя сыщешь и книжонку тиснешь. С такой книжицей, особливо ежели удастся её отпечатать в столичной типографии, можешь в Санкт-Петербурге все богатые дома обойти, как бывало, в Стамбуле хаживал, - тебе, шельмецу, не привыкать! Придёшь к какому-нибудь вельможе, поклонишься, книжечку ему почтительно - раз! А он тебе за книжечку из кармана - на!
- Премного благодарен, ваше превосходительство, да как бы мне в Петербург попасть? Кредиторы не пустят, где там!
- А ты их обойди, братец ты мой. Эх, всему-то тебя учить надо, а ещё купчина! Ты сходи к преосвященнику нижегородскому, он тебя на покаяние церковное к митрополиту Гавриилу пошлёт, ибо с грехом твоим ни один поп без соизволения духовной консистории к причастию тебя не допустит. Отпросишься в Санкт-Петербург, покаяние в лавре отбудешь - а тем временем дела своего не прозевай. Ну, ступай с Богом и не ленись!

Выйдя из губернаторского дома обнадёженным, Василий направился в полицию. Канцелярист-грамотей из отставных ротных писарей дотемна строчил с его слов трёхстраничный допрос.

Воротясь домой, Василий застал в горнице кредиторов, и хотя наступил уже вечер, хотя Марьюшка из сил выбилась, чтобы сварить мужу и гостям настоящий обед, труды её пропали даром: кредиторы, опасаясь вновь упустить должника, потребовали от магистрата ареста и сами повели Василия на съезжую, к ужасу и неописуемому стыду Марьи Баранщиковой. Полтора месяца продержал магистрат Василия Баранщикова в «долговой яме». Магистрат в первую очередь сам истребовал недоимки по гильдейным платежам, выкупив у Василия домишко за ничтожную цену - за тридцать целковых серебром ушёл родительский рубленый домик в четыре окна на улицу! Когда Василий покрыл этими деньгами часть государственных недоимок, магистрат его освободил, но уж тот на должника набросились частные кредиторы. Они немедленно вновь упекли Баранщикова за тюремную решётку и оставались глухи ко всем увещеваниям. Целый год почти просидел в долговой тюрьме нижегородец-странник, и вынес ему суд беспощадный приговор: за долги в сумме двухсот тридцати двух рублей отдать его, Василия Баранщикова, как банкрута на балахнинские соляные варницы в казённые работы по двадцать четыре рубля в год вплоть до покрытия долга. Это было равносильно медленной смерти...

После приговора к десятилетней каторге Василия вновь отвезли в тюрьму ожидать исполнения судейского решения. Из тюремной камеры он обратился к купеческому обществу и магистрату с таким прошением:
«Не видав же он, Баранщиков, жену и детей свыше слишком шести лет, пришед в своё любимое отечество Россию, презирая все опасности и даже самое смерть, соблюдая веру христианскую, памятуя жену и детей, воззывает он к своим нижегородским гражданам, чтобы они вняли гласу закона и приняли во уважение истинные и неоспоримые бедности и несчастий его доказательства и свидетельства:
1. Пашпорта гишпанский и венецианский.
2. Заклеймения на острове Порто-Рико, на море и потом в Иерусалиме.
3. Шесть лет препровождения без жены и детей в крайней бедности.
4. Что говорит по гишпански, по итальянски и по турецки и что столь простому человеку научиться сему в скорости невозможно.
5. Что сего 1787 года наступил святой великий пост, а он, Баранщиков, сидит в магистрате под стражей и что уже определение подписано, чтобы отдать его на соляные варницы в Балахну.
6. И что просит городового магистра, чтобы ему позволение было хотя бы исповедаться и причаститься Христовых Тайн, но ни один из священников церквей нижегородских, хотя он и явно приносил своё покаяние, исповеди его не мог принять потому, что он был в магометанском законе...»

... Последний довод, подсказанный Василию наместником, оказался спасительным! Сам Иван Михайлович поручился перед обществом за возвращение Баранщикова. Генерал-губернатор выдал Василию паспорт на дорогу, а епископ нижегородский собственноручно вручил рекомендательное письмо к митрополиту Новгородскому и Санкт-Петербургскому Гавриилу, купно с пятью рублями серебром на пропитание в пути.

Несчастная Марья, изгнанная с детьми из своего дома, нашла приют в семье чиновника, который взял её в услужение. В отведённой ей комнате Марья кое-как ютилась с обоими мальчиками. Чиновник доставал ей листы писчей бумаги, на которой Василий Баранщиков, сидя в камере долговой тюрьмы, начал писать свои «Нещастные приключения».

Марья навещала мужа, приносила убогие гостинцы и за этот, 1787 год извелась хуже, чем за все шесть предыдущих лет мнимого вдовства.

Мужнины писания она время от времени приносила домой, показывала барину, и тот, исправив ошибки, снова отсылал листы узнику для переписки. И к тому времени, когда пришло Василию разрешение отправиться на покаяние церковное, описание «нещастных приключений» было вчерне закончено.

В марте 1787 года, выйдя из тюрьмы, Василий Баранщиков опять простился со своей многострадальной семьёй, поцеловал Марьюшку и тронулся пеш в новую дорогу.


«Нещастные приключения»
...В конце апреля Василий увидел перед собою в предвечернем тумане длинные ряды осветительных плошек и фонарей знакомого проспекта.

Не задерживаясь на людных улицах, перешёл он по мосту Неву-реку и добрался до Охты. Сторож знакомой верфи компании российской Бороздина и Головцына пояснил пришельцу, что на верфи спущено новое судно и «шкипором» пойдёт на нём старый моряк российский Иван Афанасьев сын Захаров.
- Неужто Захарыч? - с радостью воскликнул Баранщиков. - Боцманом на судах компании лет, поди, тридцать ходил?
- Он самый, - подтвердил сторож. - Да вот и он как раз в контору жалует!

Так бывший матрос Василий Баранщиков встретился со своим старым боцманом, и эта встреча избавила Василия от поисков жилья и стола: Захарыч приютил нижегородца в своём домике, в Матросской слободе.

На другой день переправился он с Малой Охты на Калашниковскую пристань, зашёл в Александро-Невскую лавру, узнал, что преосвященный Владыка Гавриил сможет самолично принять его на той неделе, и отправился далее на Невскую перспективу поглядеть на Гостиный двор.

Медленно брёл он по великолепной улице, казавшейся ему и теперь, после того как он объездил полмира, самой величавой и прекрасной улицей на свете. Случайно бросилось ему в глаза такое объявление: «На Невской першпективе, против Гостиного двора, суконной линии, подле аптеки, в доме Векнера, под нумером девять, в новозаведенной книжной лавке у купца Ивана Глазунова продаются книги - «История Миллота» и прочие». Василий помнил московскую книжную лавку Глазуновых на Красной площади, близ Покровского собора, что на рву и зовётся церковью Блаженного Василья. Купцам Глазуновым Василий Баранщиков привозил тонкую кожу для переплётов. Ведь московские переплётчики прославлены на всю Россию. Даже из Питера везут в Москву книги в переплет.

Оказавшись против аптеки, он поднял голову, и взгляд его упал на вывеску: «Книжная торговля Ивана Глазунова».

С первого взгляда на хозяина, молодого, энергичного и спокойного, Василий узнал его - это был младший брат Матвея-книготорговца, Иван Петрович Глазунов, только возмужавший. Василия он не вспомнил, но приветливо заговорил с ним. Он рассказал, что намерен не только заниматься книготорговлей, но и типографию свою завести, как только средства позволят. Затем Иван Петрович осведомился о делах Василия, прежнего поставщика фирмы московских Глазуновых. Василий вздохнул и начал рассказывать. Сперва Иван Петрович слушал из одной вежливости, затем повествование заинтересовало его, а насчёт цели прибытия в Питер, он попросил изложить точнее. Наконец он спросил:
- Так рукопись у вас при себе? Позвольте взглянуть, велика ли она.

Нижегородец достал из сумки писания, занимавшие около полусотни страниц, испещрённых с обеих сторон крупным, неровным почерком. Иван Петрович со вниманием углубился в рукопись. Он листал страничку за страничкой, изредка делал одобрительные замечания и только было намеревался высказать Василию своё окончательное суждение, как дверь лавки широко распахнулась и вошёл человек в добротной шубе, собольей шапке и дорогих сапожках, подбитых мехом.

Иван Петрович поклонился вошедшему дружески и почтительно.
- Почтение моё Захару Константиновичу, - сказал он, ставя перед гостем стул. - Не угодно ли раздеться и ко мне в заднюю комнату пожаловать? Там теплее, и книжки есть, для вас отложенные нарочно.
- Временем нынче не располагаю, а что касаемо до книжечек, что вы мне нарочно отложили, - примите за то благодарность и извольте-с показать! Люблю сочинения чувствительные.
- Извольте посмотреть Николая Федоровича Эмина сочинение «Роза», повесть очень чувствительная.
- Это Федора Эмина сынок? Знаю его, но, скажу вам, до отца ему далеко! «Мирамонда похождения» - вот книга истинно занимательная. Поищите, благодетель, что-нибудь редкостное, вот уж этим бы разодолжили!
- А вот и сам «Мирамонд» перед вами стоит и такое сочинение принёс, что, ежели напечатать, мигом расхватают, три издания выпустить можно. И главное - без вымысла истинные нещастные приключения. Но надобно ещё сочинителя умелого сыскать, чтобы повесть подправить...

- Так вот, Василий Яковлевич, - обратился Глазунов к Баранщикову, - перед вами почтеннейший друг семейства моего Захар Константинович Зотов, лицо, приближённое к государыне, её величества камердинер!
- Что же вам посоветовать, молодые люди? - в раздумье сказал Зотов. - Сочинителей преславных я, правда, знаю немало... Но станут ли, к примеру, Державин или Фонвизин книжку чужую выпускать? Тут нужна рука иная... Знаю человека подходящего, чтобы вам с сочинением помочь. Он - личной канцелярии чиновник, хоть и не из высоких. Пёрышком-то он для препровождения времени побалывается, это нам доподлинно известно-с, а в сочинители, конечно, пойти не пожелает, будущность у него хорошая, портить её себе не станет. Вот он-то и может вашу рукопись исправить...
- Чем же я благодетеля отблагодарю?
- О сём не тревожьтесь, времени пёрышком поскрипеть чиновник изыщет. Он будет рад себя развлечь и человеку доброму помочь, уж я замолвлю словечко... И, мыслю я, немалая польза может быть ныне из книжечки сей. Я разумею пользу общую, не только вашу, милостивый государь!
- Истинная правда, Захар Константинович, книжечка получится полезная, - сказал Глазунов. - И всенепременно мы её тиснем, когда вы соблаговолите сочинителя уговорить. Только типографии своей у меня пока нет, придётся господ Вильковского и Галченкова просить об издании.
- О том уж ваше дело помыслить, Иван Петрович, а сочинитель, почитайте, есть уже у вас.

Проводив Зотова, Иван Петрович Глазунов принялся за подсчёты. Получилось, что если всё пойдёт хорошо, то для выпуска первого тиража потребуется две-три сотни серебром и полгоду сроку.

- Иван Петрович, - ахнул Баранщиков, - я полмесяца здесь едва дотяну, не то что полгода! Поймите, благодетельный вы человек, в каком бедствии семья обретается! А сам я - к каторжным работам осужден, коли правдиво варницы балахнинские называть. Нет, куда мне полгода ждать!
- Не менее семидесяти страничек печатных получится. Фактору, если потрудиться на совесть, - неделя работы только набрать и сверстать. Да перечитать и исправить - ещё неделя. Потом штук пятьсот листов чистых отпечатать - тоже день, другой потребно, с просушкой. Сфальцевать, обрезать - ещё неделька. А в переплёт, сами знаете, - в Москву везти.
- Неужто здесь переплётчиков нету?
- Есть, да дороги, и той работы, как московские, не дадут. Самое дорогое - переплёт. Ну да потолкую со своими знакомыми. Что ж, заходите через недельку-другую, а рукопись у меня оставьте, чтобы Захар Константинович мог её своему чиновнику поскорее передать.

Срок церковного покаяния, наложенный на Василия Баранщикова Митрополитом Новгородским и Санкт-Петербургским Гавриилом, слывшим великим праведником, окончился 7 мая 1787 года. Отбыв в посте и молитве в стенах Александро-Невской лавры эти десять суток, Василий Баранщиков получил билет духовной консистории «о прощении вины и отпущении грехов по причащению святых тайн и сердечной исповеди».

К этому сроку рукопись Баранщикова была исправлена тем самым чиновником, которого решил использовать для этой цели Зотов. Чиновник не оставил потомству полного имени, и лишь его инициалы С. К. Р., которые сохранились на первом издании «Нещастных приключений».

Наборщики и печатники потрудились на славу, а петербургский полицмейстер Андрей Жандар выдал издателям установленное цензурное разрешение на выпуск книжки: «Нещастные приключения Василия Баранщикова, мещанина Нижнего Новгорода, в трёх частях света, Америке, Азии и Европе, с 1780 по 1787 год».

Книга вышла летом 1787 года и приобрела популярность, на которую Баранщиков не смел и надеяться! В глазуновской лавке она шла нарасхват, и причиной тому были новые грозовые тучи на турецком горизонте. Султан предъявил России требования отказаться от всех плодов победы в предыдущей кампании. Принять такой ультиматум Екатерина не могла, и Русские войска приводились в боевую готовность.

Спрос на книгу рос. Издатели решили немедля повторить издание и добавить к нему более подробные сведения о Турции по личным впечатлениям Василия Баранщикова. Скопировали клейма на теле Василия и поместили литографию с клеймами в конце книги, дополнили книгу «Прибавлением, заключающим в себе описание Царь-града и Турецких начальников духовных, воинских и гражданских».

Второе издание «Нещастных приключений» появилось сразу после начала военных действий. Василий Баранщиков отправился из Петербурга в Нижний Новгород уже не пешком, а в почтовой кибитке, захватив с соою экземпляры первого и второго изданий книги.

В 1788 году Баранщиков неожиданно получил из Петербурга по почте небольшую денежную сумму - издатели прислали гонорар за третье издание, в точности повторившее текст второго. А ещё через пять лет сам Иван Глазунов в типографии Б.Л.Гека переиздал книгу четвёртый раз. Этим изданием книги и завершились «Нещастные приключения» российского странника, нижегородского купца Василия Баранщикова...


… В весенний день 1794 года на старинном земляном валу уездного города Балахны, что на Волге, рабочие одной из семидесяти двух соляных варниц города заметили плечистого рослого человека в хорошей русской одежде. Незнакомец неотступно разглядывал работы на варнице.

Скрипучим насосом качали из буровой скважины по круглой долблёной колоде-трубе соляной раствор. Другими насосами раствор поднимали на градирни, чтобы испарением сгустить соль. Зимой, когда испарение шло медленно, раствор вымораживали. Незнакомец на валу видел перед собой выстланные досками лотки, откуда полунагие рабочие лопатами выгребали грязную, загустевшую за зиму жижу. Вываривали соль в медных и чугунных котлах.

Работали здесь колодники, крепостные мужики, сосланные за провинности, пугачевцы, неисправные должники, упечённые кредиторами на эту каторгу; полтора-два десятка рублей в год получали за них заимодавцы в счёт долга. Были здесь и старые мастера солеварения, потомки тех новгородцев с берегов Ильмень-озера, кого переселил сюда Иван Третий по усмирении Новгорода Великого. Эти ссыльные переселенцы и наладили здесь добычу соли. Мастеров берегли и работой не переутруждали.

Между работающими людьми прохаживались надзиратели, мастера и солдаты. Человек на валу поманил к себе надсмотрщика и спросил, нельзя ли видеть кого-нибудь из здешнего начальства, поважнее.

- Что угодно? - сухо спросил какой-то чиновник, проходивший мимо.
Незнакомец проследовал за ним в контору, где с час толковал с главным мастером, начальником надо всеми работными людьми на варнице.

Когда незнакомец удалился, старший мастер велел солдату привести к нему шестерых нижегородцев, осуждённых за налоговые недоимки.

- Собирайте-ка ваши вещички да ступайте по домам, - сказал мастер поражённым недоимщикам. - Благодетель тут для вас сыскался, покрыл ваши недоимки сполна... У, чего глаза на меня выпучили? Аль не поняли? По домам, говорю! И больше сюда, смотри, не попадай!
- За кого же нам Богу молиться, ваше благородие? – спросил старший из освобожденных.
- А про то он и знать вам не велел. Вроде бы ему такое видение было, будто сам он на эти варницы за долги осуждён. Ну, стало быть, немедля и прикатил. Для его пары серых двадцать четыре версты от Нижнего до Балахны - пустое дело, разогреться не успели... Говорит, в Санкт-Петербурхе у него в четвёртый раз какая-то книга, божественная, что ли, печатается, деньги ему прислали за неё, вот он эти книжные деньги за вас и внёс, пожертвовал Христа ради... Аль по соли соскучиться опасаетесь? Ступайте подобру-поздорову!

- Гляди-кось! - заговорили освобождённые недоимщики все разом, оказавшись за дверью конторы. - Стало быть, выходит, что даже от господ сочинителей и то кое-когда народу польза случается.