Глава 4

Из повинной, принесенной Богдановым, видно достаточно ясно, зачем понадобилось евреям участие его в преступлении. Богданов был нанят и несомненно, за довольно крупные деньги, чтобы выбросить на Волгу трупы христианских мальчиков после убийства. Не говоря об опасности , о риске сопряженным с таким выбрасываньем, оно - и это, я полагаю главное - оскверняло еврея, с точки зрения его верований, а потому, раз из побуждений религиозного изуверства было совершено самое убийство, то, естественно, для выполнения этой последней части преступления тот же фанатизм требовал, чтобы еврей, не оскверняя себя, нанял христианина. Правда, среди евреев был перекрест - Юрлов, но не подлежит сомнению, что в то время он только числился православным, а исповедывал иудейство. Под влиянием каких обстоятельств Юрлов крестился - в деле нет указаний. Может быть и связь с Гороховой была тому причиной. Возможно, что он принял крещение против воли родичей, решившись отдалится от них, но во всяком случае, если даже крещение Юрлова вызвало сначала с их стороны остуду, раздражение, ссору - то, ко времени убийств, мы застаем Юрлова в прекрасных отношениях и с отцом, и с другими евреями, а потому нет сомнения, что сии последние, к этому периоду времени, смотрели на него опять, как на иудея, а не как на христианина и, конечно, взгляд их был в существе своем правильным.

Впрочем, когда понадобилось помочь тащившему труп Богданову, то сделал это именно Юрлов, а не другие спутники.

Благодаря его помощи, с первой жертвой, Шерстобитовым, дело довели до конца и затащили мертвое тело на остров, в тальник.

Но с трупом Маслова вышло иначе. Богданов, по его словам, на крутом взвозе сорвался с саней, везших мертвое тело, вернулся в город и оставил, таким образом, евреев без своей помощи.

Им оставалось одно из двух: или выбрасывать труп самим, или, на этот раз, вовсе отказаться от выбрасывания, отложить его.

Здесь-то и приходится вернуться к тому несовершеннолетнему бродяге, Авксентию Локоткову, о котором упоминалось в самом начале изложения.

Там было сказано, что 5 марта (на другой день после обнаружения трупа Маслова), Локотков явился в полицию и " учинил в убийстве сознание", которому не придали значения как потому, что оно показалось невероятным, так и потому, что на другой же день Локотков от него отказался.

Однако, когда за следствие взялся Дурново, на сидевшего под стражей за бродяжничество Локоткова было обращено более серьезное внимание, он был снова допрошен и рассказал следующее: с шарманщиком Юрловым и цирюльником Михелем (Шлиферманом) знаком довольно давно - с 1851 года, когда был сидельцем в кабаке, куда они приходили неоднократно. Затем Локоткова, как просрочившего паспорт, выслали из Саратова в Пензенскую губернию. Оттуда он самовольно вернулся в Саратов перед масленицей 1853 года, несколько ночей ночевал в ночлежном доме, а затем, оставшись окончательно без денег, присмотрел, еще с утра, для ночевки старый, заброшенный, каменный амбар, стоявший на берегу Волги, как раз около взвоза. Локотков влез туда через окно - единственное свободное отверстие - и увидел на куче сора и щепы труп мальчика. Локотков вылез из амбара и через некоторое время, стоя невдалеке, обнаружил, что туда подошел Михель Шлиферман, однако, не в солдатской одежде, а в штатской. Заметил ли Шлиферман, что его выследили, или нет, но только, когда Локотков, не подавая вида, пошел в сторону, "Цирюльник Михель" догнал его и позвал угостить в столбовскую гостиницу, куда вскоре явился Юрлов. Из гостиницы они отправились в соседний кабак, оттуда опять в гостиницу и, когда к вечеру Локотков достаточно наугощался и опьянел, предложили ему вытащить труп из лабаза на Волгу, посулив 15 рублей. Локотков согласился, пошел вместе с Юрловым к лабазу, влез туда и, обхватив труп поперек, высунул его в окно головой вперед, а Юрлов принял. Затем они взяли тело за голову и за ноги, снесли на Волгу и бросили под дощаник.

Когда через некоторое время труп Маслова был неожиданно найден под дощаником и в городе пошло волнение, Шлиферман с Юрловым снова зазвали Локоткова в гостиницу, и, угостив, стали уговаривать, чтобы он пошел в полицию и принял все преступление на себя, ибо хотя доказать и ничего нельзя, но по городу ходят слухи, что убийство совершенно жидами. Если Локотков сознается, то Юрлов и Шлиферман обещали немедленно принести ему в полицию же сто рублей. Убеждая, они говорили, что Локоткову, как беспаспортному бродяге, тюрьмы все равно не миновать, судить же его за убийство станут, несовершеннолетнего, в совестном суде, и ничего не будет, а деньги останутся.

Локотков соблазнился, пошел на другой день в полицию и заявил, что убил Маслова, но потом "одумался" и взял заявление обратно.

Для такого "одумывания" были, по-видимому, соображения не только духовного, но и материального порядка.

Следствием, установлено, что, после сознания, Локотков был отправлен из первой полицейской части в третью. Ночью туда явился доставивший Локоткова полицейский стражник, пьяный, и настаивал, чтобы ему сдали Локоткова обратно и тогда, через несколько времени, он снова его приведет из первой части в третью уже с надлежащей бумагой. Однако, дежурный на это не согласился и Локоткова не отпустил.

Было замечено, что стражника дожидаются внизу у крыльца два солдата, про которых у него даже в части спросили, и он ответил, что это его знакомые. Квартальный надзиратель Минервин категорически, под присягой, удостоверил, что в этих солдатах он тогда же узнал известных ему Федора Юрлова и Михеля Шлифермана.

Нужно ли добавлять, что Юрлов и Шлиферман учинили и здесь полное запирательство, отвергая не только свои сношения с Локотковым, но и установленный ничем не заподозренным свидетелем приход свой в полицейский участок.


Глава 5

В мае 1853 года, когда уже расследование дела находилось в руках Дурново, к нему явился мелкий чиновник, коллежский регистратор Вырынаев, и сообщил, что ему Вырынаеву, и писцу Кудрявцеву их знакомый, отставной губернский секретарь Крюгер сообщал очень важные по делу сведения, но сам объявить о них следственной власти не решается, боясь ответственности.

Узнав, о чем Крюгер рассказывал Вырынаеву и Кудрявцеву, Дурнову, через этих лиц, добился того, что Крюгер все это подтвердил и ему, следователю.

Таким путем удалось выяснить, что Иван Крюгер уже давно питал склонность к иудеям и иудаизму, учился еврейскому языку, интересовался иудейской верой.

Он находился в любовной связи с некой Олимпиадой Белошанченковой, проживающей в том же доме, где жил Эздра Зайдман - один из солдат-евреев, принимавших, согласно показанию Богданова, участие в убийствах мальчиков.

С Зайдманом Белошанченкова имела постоянные денежные дела: перезакладывала ему то, что принимала в заклад сама.

Под влиянием Зайдмана, Крюгер стал более и более сближаться с евреями, и на вопросы своих знакомых, не обратился ли уже он в иудейство, отвечал: "Да, я иудей", сознаваясь также, что получает от евреев по 25 рублей в месяц.

Впрочем, по поводу двух последних обстоятельств, удостоверенных свидетелями, сам Крюгер заявил на следствии, что 25 рублей от евреев не получал и свидетелем этого не говорил, а называл ли себя иудеем - не помнит.

Далее, он объяснил следователю, что хотел жениться на Белошаченковой, но препятствием к этому служил бывший при ней малолетний сын. Тогда Белошаченкова сказала Крюгеру, что Зайдман предлагал взять ее сына к себе и отправить далеко от Саратова, а за это даже дать деньги "в задаток" - сто или полтораста рублей.

Крюгер вступил по сему поводу в разговор с Зайдманом, который пояснил, что намерен сына Белошаченковой сделать иудеем. Разговор у них перешел на то, можно ли во всяком возрасте перенести обрезание, и Зайдман стал приглашать Крюгера посмотреть на этот обряд и вообще побывать у них в моленной.

Крюгер согласился, был в моленной и, после службы, когда большинство уже разошлось, остался поговорить с Янкелем Юшкевичером о догматах иудейской веры, причем Юшкевичер утверждал, что для умилостивления Бога необходимо приносить даже кровавые жертвы.

Крюгер отправился, нашел двери запертыми, произнес по-еврейски условную фразу, заблаговременно сообщенную ему Зайдманом. Его впустили. В моленной было пять человек: Юшкевичер, Зайдман, Шлиферман, Фогельфельд и сторож Берман - тот самый, о котором говорилось в начале изложения по поводу показания мальчика Канина и желтого дубленого тулупа, одетого на "сманивателе".

Жиды толпились посредине моленной, вокруг скамейки, перед которой стоял мальчик, лет одиннадцати. Юшкевичер читал молитвы, после которых мальчика положили на скамейку, и Шлиферман совершил над ним обрезание особенным ножом дугообразной формы, на конце он несколько толще. Когда мальчик пробовал кричать, державшие за руки жиды зажимали ему рот.

После обрезания Шлиферман, уже другим ножом, сделал мальчику надрез на плече и дал крови стечь в сосуд, но несколько капель попали на пол и образовали пятно. Затем мальчика, который держался на ногах и даже мог ходить, перевязали и отвели в сторожку под присмотр Бермана. Был разговор, что оттуда его отправят на квартиру Юшкевичера.

Из сопоставления с последующими событиями для Крюгера ясно, что мальчик этот был Маслов.

Возвратясь к Белошанченковой, Крюгер от сильного душевного потрясения заболел и пролежал дня четыре, а когда ему стало полегче, то решил сообщить о виденном по начальству. Однако, Белошанченкова, узнав о таком его намерении, принялась возражать ему, а потом грозить и не пускать с квартиры. Тем временем, явился к ней сначала Зайдман, а потом Шлиферман и Фогельфельд. Узнав в чем дело, они пришли в ярость и принялись бить Крюгера. С трудом он вырвался и, окровавленный, бросился бежать к себе домой, где настолько серьезно заболел, что две недели пролежал без памяти, а когда стал выздоравливать, то решил, что заявлять о случившемся саратовскому начальству нет смысла, так как ходили повсеместные слухи, будто оно взяло с жидов хорошие деньги.

Кухарка Крюгера подтвердила, что на Масляной (конец февраля 1853 года) он вернулся домой сильно побитый и прохворал до Пасхи.

В том доме, где была раньше еврейская моленная, Дурново застал уже частных жильцов-христиан. Он произвел осмотр пола и установил, что в том месте, где, по показанию Крюгера, образовалось пятно от пролившейся крови, доски оказались в нескольких местах глубоко прожженными. Новые жильцы удостоверили, что застали пол в таком виде уже при въездев дом после евреев.

Оговоренные Крюгером жиды отрицали даже какое-либо свое с ним знакомство, а Белошанченкова признала лишь, что Крюгер бывал у нее часто.

Это запирательство представляется не лишним сопоставить с фактом, о котором упомянуто в предшествующем изложении: Антон Богданов, описывая, как вывозили со двора от Юшкевичера труп Маслова, рассказал, что водивший его в тот день предварительно по кабакам Зайдман зашел в дом по Сергиевской улице, а когда вышел, то его провожала какая-то женщина, говорившая скороговоркой и, прощаясь, сказала: "Бог с вами".

Эту женщину Богданов признал в предъявленной ему Белошанченковой. Она, как оказалось, действительно говорит скороговоркой.


Глава 6

Обстановка, в коей совершались саратовские убийства: большое количество участников; значительное число мальчиков, пропадавших в тех же местах за прежние годы до того, как были найдены трупы Шерстобитова и Маслова; большие денежные средства, которыми евреи не стеснялись; постановка дела на широкую ногу, породившая слухи, что саратовское начальство взяло деньги от жидов; образ действий градской саратовской полиции, послуживший предметом особого расследования; чрезвычайная наглость убийц - все это свидетельствовало, что преступления, совершаемые в Саратове, нужны были не для одних только саратовских жидов, немногочисленных и небогатых, что корни злодеяний раскинулись шире и глубже.

На большие денежные суммы, полученные Янкелем Юшкевичером из неизвестного источника есть в деле прямые указания, собраны сведения о странной переписке и таинственных посылках, предназначенных на Волынь, "любовичскому ходоку Таупкину, для передачи любовичскому раввину".

В показании о тех лицах, которые были на квартире Юшкевичера перед обрезанием Шерстобитова, Богданов указал, между прочим, на еврея в халате и высокой грузинской шапке.

Следствием было установлено, что в это время в Саратов приезжали на короткое время два еврея с Кавказа и виделись с Юшкевичером.

У евреев этих Ильягу-Назар-оглы и Бениля-Евда-оглы были произведены на Кавказе обыски, причем в числе религиозных книг, оказавшихся у Бениля, обратило внимание редкое в России и не имевшее цензурного пропуска, изданное в Антверпене, иудейское сочинение: "Чин устного предания о пасхе", где, в числе прочих гравюр, "изображен фараон, ищущий кровью еврейских детей получить исцеление от проказы". Таково еврейское объяснение гравюры. А изображает она голого человека в венце, простирающего руку на кровь, текущую из закалываемого перед ним младенца.

Более определенные сведения о внесаратовских сношениях Юшкевичера удалось почерпнуть из показаний некоей Марии Ивановны, по отцу Безверховой, по мужу Слюняевой.

Она принадлежала к числу тех же людей "со дна", как и Богданов, и Локотков - такая же бездомная бродяга, как и последние.

Показание ее настолько характерно, что надлежит привести его подробно. Начинается оно с событий, происшедших года за три до убийства Шерстобитова и Маслова.

Выданная в молодом возрасте замуж и быстро убежавшая от мужа, крестьянина Пензенской губернии Слюняева начала "шататься по разным селениям" и добралась до Тамбова. В этом городе, выйдя на базар, она встретила какого-то плотника, который искал нанять женщину в стряпухи. Сойдясь с ним в цене, она в тот же день отправилась в местечко Ляды, на винокуренный завод Чичерина, в артель работавших на заводе плотников.

Отсюда сманил ее к себе в услужение живший при заводе князя Гагарина еврей винокур, называющийся "Александр Григорьевич" (а по следствию Хацкель Ариев) Коников.

У Коникова и жены его "Арины" Моисеевны Слюняева была в услужении, с перерывами, три года.

Во время еврейской пасхи съехались к "Александру Григорьевичу" много евреев из разных мест. Собирались и жиды, служившие на заводе, которых было до 15 человек.

В их числе Мария Слюняева припоминает двух старых евреев, как их зовут - не знает, но слышала, что одного прозывали "Рабби", то есть учитель, а другого - "Пчельник".

Вскоре после ее поступления, на самую еврейскую пасху, "Александр Григорьевич" и старый раввин, при других евреях, застав Марью в их моленной, стали требовать, дабы она поклялась исполнить все, что они от нее потребуют, и никому не говорить о том, что она увидит.

Жиды говорили такими словами: "Не возьмешься ли сделать то, что мы прикажем? Поедешь ли с нами и не будешь ли болтать? Если ты нам вверишься, мы тебя устроим, что век будешь счастлива и обеспечена!".

Марья клялась исполнить все. Но жиды, не веря христианской божбе, требовали, что она дозволила выпустить себе кровь из пальца. Согласясь, она дала левую руку. Ей сделали на безымянном пальце надрез и выпустили немного крови. "Александр Григорьевич" и старый раввин уверяли ее, что, если она не сдержит обещания, то сейчас умрет.

Скоро после еврейской пасхи жиды отправили ее с работником Моисеем Леонтьевым (по следствию Мовша Шая) в г.Кирсанов, где Леонтьев взял еще другого работника, жида "Бориса" за кучера, и втроем они поехали в Саратов на зеленой бричке, принадлежавшей "Пчельнику".

Приехав в Саратов, остановились поблизости Волги. Моисей Леонтьев и Борис тотчас же ушли, а часа через два вернулись и принесли стеганный на вате баул, вроде чемодана, завязанный шнурком, припечатанный, и какую-то записку. Что в этом бауле находилось, она тогда не знала.

Возвратясь в Ляды, отдали баул и записку старому раввину. Вскоре он уехал и больше Марья его не видела. Одновременно уехали из Ляды "Пчельник" и Моисей Леонтьев.

На следующий год (1852 год), около Крещения, Марья опять поехала из Тамбова в Саратов с молодым раввином. Остановились в Саратове на постоялом дворе. Раввин куда-то ушел, но скоро возвратился с другим жидом, молодым, курчавым, которого раввин назвал ей сыном красильщика "Александром" (впоследствии Слюняева признала в этом "Александре" сына Янкеля Юшкевичера, Файвиша). На сей раз она пользовалась уже большим доверием, чем год назад: ей отдали баул и записку, которые она и доставила в Ляды.

На следующий год к весне "Александр Григорьевич" сказал Марье, что надо опять ехать в Саратов и, наняв кучера уже не жида, а русского, велел разыскать в Саратове солдата Шварца, который готовит кушанье саратовским евреям во время их праздников, и отдать ему записку.

Вместе с запиской "Александр Григорьевич" дал Марье (доверие к ней все увеличивалось), особую печать в футляре, чтобы при разыскании Шварца и при расспросах о нем могущих ей встретиться в Саратове евреев, они имели бы возможность узнать, для чего Марья отыскивает этого солдата.

Печать была треугольная: по углам - три шпинька, в середине - еврейская надпись.

По приезде Марья нашла Шварца в гарнизонном батальоне. Он взял привезенный ею баул и ушел, но вскоре вернулся с женщиной, возвратившей Марье баул, с которым Марья в тот же день уехала в Ляды. Впоследствии в этой женщине она признала прислугу Янкеля Юшкевичера.

В первые два раза Марья полагала, что в бауле краска, как о том ей говорили жиды, но в этот раз она открыла баул, откупорила находившуюся в нем бутылку и убедилась, что содержавшаяся там жидкость - не краска, потому что на руке скоро сохла. Тогда Марья вновь закупорила бутылку и припечатала имевшейся у ней жидовской печатью.

Приехав в Ляды, баул, печать и записку она отдала молодому раввину.

Показание это Слюняева дала в саратовской тюрьме, куда ее препроводили, задержав "за бесписьменность". Находясь в заключении, она начала обнаруживать признаки сильного душевного волнения, много плакала. На расспросы выразила желание поговорить со священником и уже после беседы с ним дала показание следователю.

На безымянном пальце у нее обнаружен рубец от надреза, сделанного довольно давно острым орудием. Следователь, взяв с собой Слюняеву, немедленно отправился для проверки ее показаний в Ляды.

При обыске на квартире Хацкеля ("Александра Григорьевича") Коникова в особом выдвижном ящике оказался лоскут холста, пропитанный, по-видимому, кровью и завернутый в три полулиста печатной по-еврейски бумаги. Тут же был найден другой лоскут в вершок шириной и пять вершков длиной, красного цвета и в отдельном конверте небольшой кривой нож с пуговкой на конце. Слюняева называла безошибочно каждого из членов семьи Коникова и выказала совершенное знание местности на заводе.

Хацкель Коников объяснил, что Марьи Слюняевой не знает вовсе, и никогда она у него не проживала; не знает кому принадлежат найденные у него на квартире лоскуты, пропитанные, по-видимому, кровью. Кривой нож есть фруктовый.

В Саратове он, Хацкель Коников, был в октябре или ноябре 1852 года, чтобы закупить брусья для лядинского завода. Купил их у саратовского купца Артамонова. При сем виделся с Янкелем Юшкевичером, был у него на квартире и в еврейской моленной.

Работник Коникова Мовша Шая (Моисей Леонтьев) заявил первоначально, что видел Марью в Лядах в доме Коникова, но потом на очной ставке лишь только она начала рассказывать о поездке в Саратов, но еще не дошла о объяснений, зачем туда ездила, Мовша Шая резко изменился в лице и отказался от того, что он знает Марью и где-либо ее видел, утверждая, что показал сначала другое с испуга. Тряпка, найденная в ящике под кивотом, как Мовша полагает, запачкана детьми во время резания гусей дня за три до обыска.

Далее Хацкель Коников заявил, что никакого работника Бориса не знает и такого у него не было. Однако, стараниями следственной власти был разыскан и работник Борис, который оказался Оршанским мещанином Беркою Бокштейном. Он, в противоречие с показанием Коникова, признал, что проживал на лядинском винокуренном заводе, но знакомство свое с Марьей Слюняевой и он отрицал вовсе.

По рассмотрении в медицинском совете холщовых лоскутов, взятых у Коникова, найдено, что они пропитаны кровью млекопитающего (человека или животного - различать в то время не умели).

По переводе с еврейского в азиатском департаменте трех печатных листков, в которые была завернута одна из этих тряпок оказалось, что листки содержат: 1) отрывок из мистического еврейского сочинения под заглавием: "Летопись блаженного Моисея, основателя нашей веры", с повествованием об избиении Господом первенцев у Египтян на пользу еврейского народа; 2)отрывок из книги Левит (гл. 6, ст. 7), где заключаются законы и обряды, данные Богом Моисею о принесении жертв; 3) отрывок из пророка Исайи, осуждающий язычников и прославляющий Израиль.

Ножик, - по объяснению Коникова, "фруктовый", - врачебная управа признала хирургическим инструментом, который называется "Поттовым битуреем" и употребляется для вскрытия свищовых ходов, для вырезания миндалевидных желез и при операции грыжесечения.

Купец Артамонов удостоверил, что Коникова не знает и никаких брусьев ему не продавал.

Итак, с показанием Слюняевой повторилось то же, что и в отношении и Богданова, и Локоткова, и Крюгера - люди эти, сами по себе, доверия не заслуживали, но, с одной стороны, показания их, представляющие длинный и сложный рассказ, начинали при проверке подтверждаться объективными данными, оспаривать кои невозможно.

Но знаменательно отношение к этим показаниям иудеев: они с упорством и озлоблением, вопреки очевидности, отрицали все, от начала до конца: я мол, не только ничего преступного не делал, но и с человеком, меня оговаривающим, знаком не был, да и не видел его никогда.

"И как попал холст, пропитанный кровью, в ящик под моим кивотом - не знаю; и Марьи Слюняевой - никогда не видел; и работника Бориса - тоже не знаю, первый раз слышу".

Своему хозяину вторит застигнутый врасплох и не успевший с ним столковаться работник. Только заслышав, что речь идет о поездке в Саратов, он меняется в лице и твердит: "Не знаю! Про Саратов? Ничего не знаю! Пропитанные кровью лоскуты? Не знаю! Вот гусей недавно резали, так, может быть, дети что-нибудь кровью напачкали. Марьи Слюняевой? Не знаю!.."

- А ты только что сказал, что знаешь?

- Это с испугу!

Так идет допрос вне Саратова, а тем временем в самом Саратове старик Янкель, сидя в остроге, выводит обожженной лучиной: "Стойте крепко! Крепись, моя дорогая дочь!".

Только выкрест из евреев, но и тот всего лишь один раз под влиянием ужасного известия не выдержал и сказал своей любовнице: "Наш грех. Должно быть, мы все погибли!".

Однако и он, Федор Юрлов, вслед за тем, вопреки неопровержимым свидетельским показаниям, начал твердить, с таким же упорством, как и другие: "Локоткова? Не знаю! Богданова? Не знаю! Знаком с ними по роте, но не более".

На роли наемных участников преступления бродяги и пьяницы - самый подходящий элемент, и одно из драгоценных его качеств было именно то, что в глазах суда, властей и общества показания этих людей не могли внушать доверия.

В Саратове было своего рода оптовое производство, и туда на запах свежей христианской крови потянулись всякие ходоки "Таупкины" с Волыни, столь интересующийся "чином устного предания о пасхе" Бениль-Евда-оглы с Кавказа, и, наконец, из Тамбова - сам "Александр Григорьевич", у которого на еврейскую пасху бывал съезд всех окрестных иудеев.