|
СЧИТАЮ СЕБЯ РУССКИМ ОФИЦЕРОМ
Бывший командир танкового полка Юрий Буданов за убийство чеченской девушки Эльзы Кунгаевой был осужден. Недавно он досрочно вышел на свободу. Но правозащитники этим недовольны. Сейчас они откапывают новые уголовные дела, которые хотят повесить на Буданова. Военный обозреватель Виктор Баранец встретился и побеседовал с Юрием Будановым после его освобождения.
— Юрий, чем для тебя была «вторая Чечня» — антитеррористической операцией, мочиловкой, гражданской войной?
— Для командира полка Буданова она была выполнением приказа Верховного главнокомандующего по защите территориальной целостности моей Родины от чеченских бандформирований.
— Тебе приходилось видеть много смертей, твой полк нес потери. Это вызывало чувство мести, злости, озверения?
— Была обида. За то, что и с нашей, и с той стороны погибают лучшие представители мужского населения. Тяжело было видеть, когда здоровый молодой человек на твоих глазах превращался в труп.
— То есть тебе одинаково было жалко и своих подчиненных, и боевиков?
— И те и другие — граждане России. Когда граждане одной страны убивают друг друга — это самое мерзкое, что можно придумать.
— И тем не менее полковник Буданов с его полком безжалостно уничтожал чеченцев.
— Я уничтожал вооруженных боевиков. Мирные чеченцы и чеченцы-террористы — это разные люди.
— Я помню телекадры: комполка Буданов приказывает стрелять из пушек и браво говорит в камеру: «С Рождеством, ребята!» Это что было? Удальство? Кураж? Позерство?
— То была обычная, ежедневная работа. Без предупреждения перед Новым годом на наблюдательный пункт моего полка (у нас он назывался стратегической ямой) приехала группа телевизионщиков на двух бэтээрах. Во главе с офицерами воспитательного отдела штаба Объединенной группировки, то бишь замполитами. Они это дело любят! Ну и по желанию трудящихся был произведен залп двух артиллерийских дивизионов по разведанным целям боевиков.
— Во время войны боевики отрезали нашим солдатам и офицерам головы, засыпали их живьем в ямах, прибивали гвоздями к деревьям, простреливали коленки, локти, сажали на кол. Для тебя лично война и мораль — вещи совместимые или нет?
— Какие бы высокие цели ни были у войны, она всегда грязь, смешанная с потом и кровью солдата или офицера. Но если ты по приказу выходишь на поле боя, размышляя о том, что убивать противника аморально, ты уже не боец. Ты тряпка. Тебе не воевать, а цветочки нюхать надо.
— И все же для тебя были на войне какие-то ограничители? Или был расчет на то, что война все спишет?
— Самый главный ограничитель — это сохранение жизни моих подчиненных и мирного населения.
— Но ведь чеченская девушка Эльза Кунгаева тоже вроде относилась к мирному населению?
— Это кому-то так хотелось считать... У меня было немало оснований думать по-другому...
— Давай вспомним тот самый роковой день. Итак, твой полк стоит в районе...
— Все, что касается того дня, подробно описано в 46 томах уголовного дела. Суд все это дело исследовал и вынес мне приговор.
— А ты согласен с решением суда?
— Я согласен с решением суда. За исключением двух аспектов. Первый: я не был насильником. Второй: мне ордена Мужества вручали, когда я еще не был преступником. Я свои ордена не под забором нашел. Это награды вообще-то за кровь и пот моих подчиненных.
— Ты считаешь, что ордена отобрали не у тебя, а у твоих бойцов?
— Да, я так считаю. Один кадровик уже после того, как я совершил преступление, перечеркнул списки моих бойцов, представленных к наградам. Даже посмертно!
— Только что ты сказал, что совершил преступление. Я не ослышался?
— Нет.
— То есть ты признаешь, что совершил преступление?
— Признаю.
— А в момент преступления, когда ты вместе с подчиненными отправлялся в село, где жила Кунгаева, ты был трезв?
— Если бы я был нетрезв, экспертиза бы это установила.
— Эльза действительно была снайпером?
— Повторяю: обо всем, что касается материалов уголовного дела, я закончил разговаривать 25 июля 2003 года.
— Что это за дата?
— Это когда мне вынесли приговор.
— Чеченские правозащитники утверждают: нет ни одного доказательства, что Кунгаева была снайпером.
— Бога ради, пусть говорят. Они потому и являются правозащитниками. Это их право.
— Что ты считаешь самой большой выдумкой адвокатов Кунгаевой?
— Не выдумкой, а самой большой гнусностью! Утверждение, что я насиловал Кунгаеву.
— Но ведь в прессе до сих пор гуляют какие-то документальные доказательства, копии актов, заключений...
— Я могу представить документ с официальной печатью, что я президент Гондураса... Еще раз говорю: все, что касается якобы изнасилования, — фальшивка...
— Когда ты понял, что совершил преступление?
— Да я так думаю, что минут через 40. Суть преступления — лишение жизни человека...
— Когда ты все понял, не было желания застрелиться?
— Сгоряча желание было. Потом рассудил, что, помимо Кунгаевой и себя, я добью своих родителей и свою семью. И я решил: «Заслужил — получай и хлебай!»
— Была ли у тебя надежда, что дело замнут?
— Нет. Ни малейшей. Я себе воздушные замки не строил...
— Как отреагировали на ЧП твои подчиненные?
— Подчиненные были в течение четырех дней выведены в Сибирский военный округ, потому что отказались под давлением давать показания на командира.
— Сколько человек было выведено?
— 1500. Их построили и в течение суток пытались выбить показания всеми правдами и неправдами... Но ни один из моих гвардейцев не взял грех на душу...
— А как отреагировали твои вышестоящие командиры?
— Их позицию комментировать не хочу.
— А твой командарм генерал Шаманов?
— Владимир Анатольевич сам приехал на суд. Вошел, поздоровался. Вам это о чем-нибудь говорит?
— Сколько процентов правды в 46 томах твоего уголовного дела?
— 10 процентов.
— Когда тебя арестовали, среди офицеров Объединенной группировки ходили разговоры, что это заказная образцово-показательная порка.
— Рано или поздно это должно было начаться.
— Что «это»?
— Наведение конституционного порядка. И в Чечне, и войсках. Там когда- то же должна была начать работать Конституция России. Можете считать, что это началось с меня...
— Суд над тобой был политизированным?
— Я могу только подтвердить, что говорила сторона обвинения в лице адвокатов потерпевшей. Например, ныне покойным адвокатом Хамзаевым было сказано, что мы не позволим перевести процесс над Будановым из политического в уголовный.
— Где это было сказано?
— В Ростове-на-Дону. Он сказал: мы будем судиться и одно Рождество, и второе Рождество, и третье. Он припомнил мне те самые слова, когда перед залпом я сказал: «С Рождеством, ребята!» Он говорил, что это политическое дело, это агрессия большого государства против маленькой республики. Будто Чечня не входит в состав Российской Федерации! Он повторял то, что высказывали и ПАСЕ, и ОБСЕ, и т.д. Если депутат Европарламента, недобитый под Сталинградом, присылает из ФРГ адвокату запрос: «Как там дело обстоит с Будановым?», то какой это процесс — политический или уголовный?
— У твоих адвокатов была возможность сделать тебя психически ненормальным и таким образом хотя бы частично оправдать тебя?
— Нет. Такие варианты не обсуждались.
— И тем не менее ты оказался в Институте Сербского.
— Меня туда суд направил.
— Какая была в этом необходимость?
— Они не поверили областной судебно-психиатрической экспертизе, поставили под сомнение мою адекватность. Но ничего не добились.
— Ты лежал среди больных людей?
— Да.
— Что там за фрукты попадались? Наполеоны были?
— Наполеонов не видал, а вот великих художников приходилось видеть... Они рисовали пейзажи. Везде, где было можно, включая туалеты... Рисовали чем придется. Включая фекалии...
— Судьба поступила с тобой, как залихватский режиссер. Она затолкала тебя в колонию на территории Ульяновской области, губернатором которой был твой бывший командарм генерал Шаманов? Это как-то сказалось на условиях содержания?
— Нет. Это меня даже немножко напрягало, потому что в некоторых газетах было написано, что чуть ли не на берег реки Волги я выезжаю по субботам-воскресеньям. Ем мясо, запиваю водкой.
— А откуда ты обо всем этом узнал?
— В колонии можно было любое издание выписать. За исключением эротического содержания.
— И «Комсомольская правда» была?
— В изобилии. Я в ней и твои статьи читал.
— Ты отсидел 8 лет и 10 месяцев. В камере-одиночке?
— 3 года и 8 месяцев я находился в Ростове. Из них 10 месяцев, последние, я находился в одиночной камере. Когда меня перевезли в Димитровград, в исправительное учреждение, я жил в помещении типа казармы. Осужденные называют их бараками. Но администрация запрещает их так называть... Обычная казарма на два этажа, на 100—120 человек. Двухъярусные койки. Умывальник. Туалет. Обычное учреждение, только за большим-большим количеством колючей проволоки. И живут там, спят на матрасах, простынях, с одеялами, подушками. Носят белье в баню стирать, сами в баню ходят мыться.
— Цивилизованно... У тебя приятное впечатление осталось, я вижу...
— Оно не то чтобы приятное... Зачем я буду говорить о том, чего не было? Если бы там был бардак, я бы сказал, да, там бардак. Вши прыгают, крысы бегают. Ничего этого я не видел. Если вот по мне вши с клопами прыгали в следственном изоляторе возле Ростова, то они прыгали. Это было.
— У тебя было 5 попыток попасть под условно-досрочное освобождение — УДО.
— Да. Пятая срослась.
— Кто инициировал их?
— Я. На основе закона. Положено отсидеть по моей статье 2/3 срока. 7 лет. Но для этого надо было иметь положительную характеристику.
— А чем ты занимался в Димитровграде?
— Я был дневальным по спортивному комплексу «Русь».
— Что входило в твои обязанности?
— Спортзал открыть в 7 утра, закрыть в 21.00. В спортзале должно работать все оборудование, инвентарь — находиться в исправном состоянии, внутренний порядок должен соответствовать требованиям.
— Ты в колонии от кого получал письма?
— От родных, от сослуживцев, от друзей, от товарищей, просто от хороших людей из России... А еще ко мне друзья приезжали, в том числе и сослуживцы.
— В газетах я читал, что тебя ни разу не проведала жена.
— Вот поэтому мне и не хочется встречаться с журналистами. Но по поводу жены тебе отвечу. Все 8 лет и 10 месяцев в неволе плюс полгода контртеррористической операции — в общей сложности 9 с половиной лет — и плюс 24 года совместной жизни преданнее и роднее человека, чем Светлана, у меня в жизни не было и нет.
— Одни считают тебя настоящим офицером, ставшим жертвой обстоятельств. Другие — преступником. Кем ты себя считаешь?
— До совершения преступления я считал себя офицером Русской армии.
— Российской.
— Нет, Русской армии. А после совершения преступления я стал преступником. Теперь таковым я себя уже не считаю. И суд меня не считает, поскольку условно-досрочно освободил. Значит, он считает, что я встал на путь исправления.
— Чем ты намерен заниматься сейчас?
— Сторожем пойду в колхоз, если возьмут. По приговору суда мне после окончания срока 3 года не положено занимать любую государственную должность.
— Тебя упрекают в том, что ты до сих пор не попросил прощения у семьи Эльзы Кунгаевой.
— Как это я не просил прощения? Пять раз, подавая ходатайство об условно-досрочном освобождении, я каждый раз указывал, что вину свою признаю полностью, готов загладить вину, если это возможно, перед потерпевшими...
— Ты слышал об уголовных делах Ульмана, Аракчеева...
— Да.
— Эти парни — жертвы войны или правосудия?
— Насколько я знаю, капитан Ульман тоже приехал из Сибирского военного округа. Я думаю, что ему никак не хотелось за 7 тысяч километров приезжать и становиться убийцей. И попадать на 18 лет, которые ему суд определил. Наверное, это жертва войны.
— Что конкретно ты имеешь в виду?
— А то, что есть приказ, который надо выполнить, а не обсуждать, правильный он или неправильный... Вот и Аракчеев с Ульманом — жертвы одной и той же ситуации. Эти люди выполняли приказ.
— На войне есть справедливость?
— Война — это зачастую преступление с двух сторон. Может, надо уже забыть кровь и простить друг другу все, что было. Тем более войны в Чечне уже нет, жизнь налаживается.
— В офицерской будановской душе, в глубине ее остался какой-то остров твоей собственной правоты? Та крепость, которая, несмотря на все, никем не взята?
— Я белый флаг никогда не выбрасывал. Я никогда не сдавался. Даже в местах лишения свободы, где положено поднимать руки при обыске. Я и там ни разу их не поднимал.
— А как на это реагировали?..
— Наказывали.
— Как? Лишним нарядом?
— Нет. Там нет нарядов. Там есть штрафной изолятор.
— Тебя наказывали изолятором?
— Без комментариев. Не важно это.
— А на войне есть правда?
— Правда у каждого своя. Моя правда в том, что я не сам туда поехал. Поехал, чтобы выполнить приказ...
— Вот ты упорно повторяешь: «Я не сам туда поехал, меня туда послали». Да, послали. Но разве это как-то оправдывает твое преступление?
— Нет. Я так не считаю. И не ищу оправданий. Повторяю: мое главное дело — выполнить приказ. Я его выполнил. Потом я совершил преступление. И понес наказание.
— Что тебя заставило совершить преступление?
— Война заставила. Я все сам, только сам решал.
— Но тогда, что это было? Крыша поехала?
— Если бы я точно знал ответ на этот вопрос...
— Что, в тот день у тебя погибло много офицеров или солдат?
— Нет. Они у меня раньше погибли. С 15 по 20 января 2000 года. За 2 месяца до этого дела. 18 человек в один день! То был самый черный день в моей жизни.
— Почему случились такие большие жертвы?
— Потому что бой шел на протяжении 8 часов и противостояли мы порядка 250 боевикам.
— А сколько с твоей стороны было?
— На высоте моих было 40 человек.
— Ты не чувствуешь своей командирской вины, что плохо была устроена оборона?
— Когда гибнут твои солдаты, разве командир не чувствует вины? Это не вина, это горе. Тут дело в том, что основное огневое воздействие на моих бойцов велось со стороны снайперов. Когда мы потом осматривали и убитых, и пленных этих снайперов, то видели, что все они были экипированы в американскую форму. Зимний вариант «Аляска».
— Среди снайперов кто был?
— Женщины и мужчины. Чеченцы. Были и иностранцы.
— Ты с ними разговаривал глаза в глаза?
— Конечно.
— Что они говорили?
— Говорили: «А мы тут бабочек ловим». Это в январе.
— Набоковщина какая-то...
— А что они могли сказать... То какого-то редкого козла ищут, горного. Экспедиция. То бабочек собирают. Кто что.
— А оружие было при них?
— Нет, они его в сторонку отбрасывали.
— Их брали твои люди?
— Так точно. Самые большие потери от снайперов у нас были 15 января. Снайперские попадания почти все в глаз. В голову, в пах.
— Когда тебя выпустили на волю, это вызвало лютое негодование у чеченской стороны. Как ты к этому относишься?
— Негодовать надо было в зале судебного заседания. Не я же себе срок нарезал. Сколько мне нарезали, приговорили, столько я и нес наказание.
— Сейчас некоторые правозащитники в Чечне и Москве поднимают уголовные дела об убитых во время «второй» войны и приписывают тебе другие преступления...
— Я тогда выдвину встречный иск о сотнях убитых, замученных, казненных, задушенных, закопанных, сожженных в Чечне русских солдат и офицеров. Вот тогда и поговорим...
— У чеченцев не отменен закон кровной мести. Ты не боишься за себя, за семью?
— Меня еще на войне приговорили к смерти. Слава Богу, пока жив. А семью защитить сумею...
Личное дело. Буданов Юрий Дмитриевич. Русский. Родился 24 ноября 1963 года в Донецкой области (Украина). Отец был кузнецом, мать — дояркой.
Окончил Харьковское высшее командное танковое училище. Лейтенантом служил в Южной группе войск (Венгрия). Командовал взводом и ротой. В ходе вывода советских войск из Восточной Европы был переведен в Белоруссию. Отказался принимать белорусскую присягу. Дальнейшая служба — в Российской армии (Забайкалье). Там от командира роты вырос до командира 160-го гвардейского танкового полка. В 1999 году вместе с полком был направлен в Чечню. Участник боевых действий. Награжден двумя орденами Мужества.
Женат, двое детей.
27 марта 2000 года был арестован за преступление (убийство человека), разжалован из полковников в рядовые, лишен наград. Осужден военным судом на 10 лет строгого режима. Отсидел 8 лет и 10 месяцев. В январе 2009 года по определению Димитровградского городского суда условно-досрочно освобожден.
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
А вы говорите - не лучший представитель... А кто же тогда лучший? 
Невелика потеря для страны.
