|
О.Ю. Куц. Донское казачество в период от взятия Азова до выступления С. Разина (1637-1667). СПб., 2009
Между донским казачеством и южнорусским населением во второй трети XVII в. и ранее существовали самые тесные связи – родственные, экономические, военные, иные, важность которых для обеих сторон невозможно переоценить. Характер этих связей позволяет, по-видимому, говорить о том, что область южнорусских городов и Дон являлись в рассматриваемое время своего рода двумя составными частями более крупного региона, начинавшегося от побережья р. Оки (знаменитого «Берега» XIV-XVI вв.) и имевшего своей южной границей цепь казачьих городков по Дону. При этом, думается, донское казачество можно рассматривать как своеобразную форму экспансии населения южнорусской окраины в дикие степи Поля – именно быт южных городов Русского государства в значительной степени стимулировал укрепление и развитие в XVII в. сообщества донских казаков.
Перейдем к вопросу о самосознании донских казаков. Основными источниками здесь служат войсковые отписки в Москву и воеводам южнорусских городов, распросные речи казаков в Москве, а кроме того, войсковые грамоты, посылавшиеся вверх по реке из донского центра. Интересные сведения по данному вопросу содержат также отписки и расспросные речи посылавшихся на Дон служилых людей, в которых зачастую отражены бытовые реалии казачьей жизни.
Прежде всего обращает на себя внимание, что свое пребывание и деятельность на Дону казаки воспринимали как службу великому государю. Об этом говорит формуляр войсковых отписок в Москву, в которых казаки неизменно именуют себя «государевыми холопями», т.е., собственно, служилыми людьми. Данная ситуация была вызвана тем обстоятельством, что казачьи военные предприятия были в основном направлены (если не считать «воровских походов» на Волгу и Каспийское море) против татар и турок, т.е. заклятых врагов Русского государства, приносивших неисчислимые беды русскому и прежде всего, конечно, «украинному» населению: татары своими набегами, а турки в первую очередь скупкой русского «полона», а также военной и политической поддержкой Крымского ханства. Это обстоятельство очень хорошо осознавалось казаками, считавшими освобождение русских пленников из «бусурманской» неволи своей первейшей обязанностью. Более того, набеги казаков на татар и турок рассматривались ими как своего рода месть за набеги на русские земли и торговлю русскими пленниками, а сами казаки осознавали себя частью православного мира, противостоящего «злохищренным» мусульманам (так, турки и татары нередко именуются в казачьих отписках в Москву «исконными государевыми неприятелями»).
Наиболее ярко эти черты казачьего самосознания отражены в войсковой отписке в Москву от декабря 1637 г., излагающей мотивы похода на Азов в этом году. Так, казаки писали, что в поход под Азов они пошли «с великие скорби», «помня свое крещение <…> и свою истинную православную крестьянскую веру». В частности, авторы отписки указывали, что из Азова чинилась «пакость великая» украинным городам и весям, разорение «святым Божиим церквам», а также пролитие «невинной крестьянской крови». Особое же негодование казаков вызывало то, что «азовские люди» (они именуются «злохищреными волками бусурманские веры агаренского исчадия поганского языка») «искони поругалися <…> истинной православной крестьянской вере, и за море отец, и братию, и сестер наших продовали на каторги, и коробли тем руским полоном в Турскую землю грузили». Лишь затем казаки говорят о набегах азовцев под их собственные городки и «великих скорбях и неволях», которые причинялись попавшим в плен казакам. В целом, заключают казаки, они пришли под Азов за «веру крестьянскую, и за <…> государя <…> и за единокровных братию свою хотя померети». (Всего, согласно отписке от декабря 1637 г., в Азове было освобождено около 2 тысяч русских «полоняников».)
Те же слова о защите православного населения встречаем и в расспросных речах атамана Потапа Петрова с казаками, присланными в Москву сразу же после взятия Азова. Те также показывали, что казаки пошли под Азов, «видев православных хрестьян <…> росхищенье – отцов своих, и матерей, и сестер единоутробных, и поболев серцами своими, азовцом болши того терпеть не учали» и «за помочью Божию Азов взяли и азовцев всех за их неправды побили».
Беды южнорусского населения не могли восприниматься казаками равнодушно. Дело в том, что захват татарами пленников, их раздел между участниками набега и последующая продажа в рабство сопровождались, по свидетельству современника, французского инженера на польской службе Г.Л. де Боплана, целым рядом «неистовств» – разлучением семей, изнасилованиями, обрезанием детей на глазах у родителей («обусурманиванием») и пр., что не могло не вызывать закономерных гнева и ярости со стороны в массе своей православного населения Дона. Более того, на фоне зачастую безнаказанных набегов крымских татар на русские земли походы донских казаков на «бусурман» должны были неизбежно восприниматься как своего рода месть за страдания православного населения, причем истинные цели этих походов были в данном случае не так уж и важны. Таким образом, донские казаки оказывались своего рода народными мстителями и, так сказать, форпостом в противостоянии с «бусурманами».
Что это было именно так, говорят постоянные заявления казаков в войсковых отписках о своем стремлении сложить головы «за веру». Так было перед началом осады Азова турками и татарами в 1641 г., так было и позднее. По словам автора Исторической повести о взятии Азова, казаки перед решающим штурмом города, готовясь к возможной гибели во время боя, «восприяху у священников <…> покояние» и, плача, прощались друг с другом, говоря: «Помрем, братие, за святыя Божии церкви, и за святую истинную нашу православную христианскую веру». Поскольку в рассматриваемую эпоху слова «стоять (биться) за веру» (когда речь шла о военных действиях) при переводе на современный лад означали «служить Отечеству», то патриотические настроения казачьей массы не подлежат сомнению.
Еще одна характерная черта самосознания и политической идеологии донских казаков, свойственная и русскому населению в целом, – это непререкаемый авторитет великого государя. Фактически не входя в состав Русского государства и не подчиняясь его законам, казаки тем не менее считали себя государевыми слугами, гордились этим обстоятельством и всегда готовы были демонстрировать свою преданность русскому монарху. Вот лишь несколько подобных примеров.
Посланный к казакам в 1635 г. с государевым жалованием воронежец В. Струков писал в своем статейном списке следующее. На Дон он прибыл 25 апреля и «государевы грамоты подал <…> атаманом и козаком тово ж числа». При этом «отаманы и козаки государевы грамоты приняли с великою честью, поднели на голову войсковой отаман Иван Каторжный, и государеву печать целовали» (судя по характеру высказывания, данные действия были проделаны войсковым атаманом), после чего эти грамоты «велели войсковому диаку в кругу честь всем вслух». В войсковых отписках, направлявшихся по разным вопросам воеводам южных городов, казаки неизменно указывают на свое подданство великому государю. Вот характерный пример: «Великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Великия, и Малыя, и Белыя Росии самодержца на Царев город воеводе Афонасью Федоровичю Норову его ж царьского величества донские атаманы и казаки Осип Петров и все Войско Донское челом бьют».
При различных прошениях отдельных донских казаков в войсковом кругу считалось, что прошения их приносятся на имя великого государя. Так, в той же отписке воеводе г. Царева-Борисова А. Норову говорится, что 28 сентября 1662 г. «били челом великому государю» в войсковом кругу два донских казака – Г. Филиппов и М. Абрамов, сообщив «всему Войску Донскому» о своем обещании съездить на молитву в Курск и Святогорский монастырь. Эти казаки просили, чтобы «великий государь пожаловал, велел их отпустить по обещанию их». В результате, говорится в войсковой отписке, «мы, все Войско Донское, тех казаков отпустили». (Данный документ являлся для русских властей чем-то вроде проезжей памяти.) Пример этот типичен. Как видим, Войско, принимая решение, действует в данном случае как местная власть, от имени государя – такой же порядок существовал в то время и «на Руси».
Перечисленные выше обстоятельства позволяют, на наш взгляд, понять и тот смысл, который в рассматриваемую эпоху вкладывался в понятие «казачья служба». Дело в том, что выражение «служить казачью службу» довольно часто встречается в челобитных донских казаков, подававшихся ими по разным поводам в Москве. Так, донской атаман О. Лосев в своей челобитной, поданной в 1644 г., писал, что он «на Дону служил <…> государю тритцать лет». Среди своих «служб» великому государю он в первую очередь упоминает «погромы» татар на путях их набегов «в Русь» и освобождение русского полона, а затем неопределенно указывает, что «будучи на Поле», «везде тут <…> [с] своею братьею <…> государю служил». Из этих служб он приводил лишь азовские события 1637-1642 гг. Чаще, впрочем, в челобитных просто говорится, что тот или иной донской казак «служил <…> на Дону <…> государеву казачью службу». Столь же неопределенно о казачьей службе говорится зачастую и в войсковых челобитных. Так, в ноябре 1658 г. казаки писали в Москву, что они служат «всякие <…> государевы великия и нужные кровопролитные службы». В частности, бьются «с государевыми неприятельми – с турки и с татары <…> не щедя голов своих», а также «раны и увечья» принимают и «ясырство» терпят (попадают в плен).
На наш взгляд, любые действия в степи, направленные против татар и турок, а также выполнение разного рода указов из Москвы осознавались казаками как служба великому государю. В частности, отправленный в 1646 г. на Дон воронежский сын боярский Т. Кочапин показывал позднее в расспросах, что при нем «у казаков был круг о том, чтоб им добыть языков азовских». Для этого «кликали в кругу охочих людей, кто де похочет послужить государю», отправившись в поход.
Однако возникает вопрос: не являются ли слова о службе казаков вере и государю лишь шаблонными фразами приказной терминологии? Можно ли с уверенностью сказать, что приведенные выше формулировки всерьез воспринимались и в казачьей среде? Думается, на этот вопрос следует ответить положительно. До настоящего времени дошли две войсковые грамоты внутридонского характера от 1638 г. Они были посланы с целью созыва «в Войско» казаков из городков для обороны Азова от турецко-татарского войска. При этом грамота призывает «верховых атаманов и казаков» биться («стоять») против неприятеля «за дом Ивана Предотеча (в Азове находился храм Иоанна Предтечи) и за истинную непорочную крестьянскую веру». Необходимость обороны города аргументируется также тем, чтобы «государьскому имени в ыных землях поношенья не было», а сами бы казаки не потеряли «своей атаманской и молодецкой славы». Призывы эти повторены в грамоте дважды и явно рассчитаны на патриотические чувства казаков.
Ту же ситуацию видим и в «грамотке», отправленной вверх по Дону собравшимися в Черкасском городке во время осады Азова казаками. Так, сообщая об «оплошно» живущих под Азовом татарах, находящиеся в Черкасском городке казаки призывали верховых казаков, которые «захотят постоять за дом Пречистые Богородицы, и за московских чюдотворцов, и за государское многолетное здоровье», идти к ним «в Черкаской», чтобы из этого городка, прося милости у Бога и «у Пречистой Его Матери» над врагом «промышляти, заодно в походы ходить» (июль 1641 г.).
Как видим, религиозно-патриотическая фразеология широко использовалась и на Дону. Причем призывы стоять «за веру и государя» дополняются лозунгом отстаивания и укрепления «казачьей славы». Характерно при этом, что во втором случае под «службой» православной вере и великому государю подразумеваются прежде всего походы за добычей на крымских татар, «оплошно» перегоняющих небольшими отрядами по 5-20 человек крупные табуны лошадей из Крыма под Азов.
Населенный казаками Дон был не только своего рода плацдармом русского населения в степях, но и раскалывал татарский мир надвое, в результате чего одна из частей этого мира (и, в частности, Большая Ногайская орда) вынуждена была удерживаться в русском подданстве. Об этом прямо писал, например, Г. Котошихин: «а ежели б <…> не они, донские казаки – не укрепились бы, и не были б в подданстве давно за московским царем Казанское и Астраханское царствы з городами, и з землями». Помимо того, пребывание казаков на Дону ослабляло татарские набеги на русские территории. Конечно, донское казачество было не в состоянии пресечь эти набеги вовсе, но оно затрудняло их и делало более опасными для неприятеля. Все это очень хорошо осознавалось самими донскими казаками.
Так, жилец И. Кузовлев, возвращавшийся осенью 1649 г. в составе русского посольства из Турции и до Валуек ехавший вместе с посланной с Дона в Москву казачьей станицей, показывал затем в распросе следующее. Во время пути с Дона донские станичники, обсуждая между собой тяжелое на тот момент военное положение казачьего сообщества, говорили между собой, что без присылки к ним на помощь государевых «ратных людей» «им будет худо». «А только де река Дон запустеет, – продолжали далее донские станичники, – и государевым украинным городом от крымских людей и от азовцев будет разоренье большое».
Сознание своей принадлежности к православному миру, к Русскому государству казаки зачастую не теряли даже во время военных предприятий, прямо направленных против России и ее населения. Это относится, в частности, к знаменитым «воровским» походам казаков на Волгу с целью грабежа русских торговых караванов. Вот несколько подобных примеров. Весной 1659 г. сын боярский из г. Царицына Герасим Быков, приехавший в этот город с государевыми грамотами из Москвы, показывал в расспросе следующее. Когда он ехал вниз по Волге, на пути «об урочище о Дубовом острове» ему встретились «воровские казаки» с Дона, которые хотели его «розгромить» (ограбить). Однако когда сын боярский сообщил казакам, что «едет он, Герасим, на Царицын и на Астрахань с <…> великого государя грамоты наскоро», казаки «ево де, Герасима, для того и не громили, пропустили мимо того урочища», хотя вскоре ими же было разгромлено несколько торговых караванов, причем грабежи сопровождались и убийствами. Любопытно, однако, что в большинстве случаев казаки лишь грабили свои жертвы, сохраняя им жизнь и отпуская их.
Однако совсем по-иному ситуация складывалась в тех случаях, когда «воровские казаки» нападали на Волге не на русских, а на «бусурман», пусть даже и находившихся в русском подданстве. Так, отряд казаков, отпустивший сына боярского Г. Быкова, в том же 1659 г. напал на два струга с горскими черкасами, узденями Казбулат-мурзы Черкасского, являвшегося вассалом русского государя, ехавшими в Астрахань из Москвы. В ходе боя с «черкасами» и сопровождавшими их русскими служилыми людьми казаки сломили сопротивление противника и, захватив струги, «тех черкас всех порубили, а животы (т.е. имущество) поимали». Русские, вероятно, были отпущены – об их гибели ничего не говорится. Таким образом, даже поставившие себя своими действиями на Волге вне закона казаки, которым в случае их поимки грозила смертная казнь, не теряли сознания своей принадлежности к русскому населению.
Противопоставления себя казаками жителям Русского государства по источникам второй трети XVII в. не прослеживается. В условиях, когда само существование донского казачества не мыслилось без притока свежих сил из Русского государства, когда очень и очень значительное число донских казаков представляло собой или непосредственных сходцев «с Руси», или же детей таковых в первом поколении, иначе, думается, и не могло быть. В этом отношении неудивительны свидетельства источников казачьего происхождения, подобные следующим. Так, в Поэтической повести об азовском осадном сидении (написанной в казачьей среде и от имени всего казачества Дона), осажденные в Азове казаки говорят посрамленным противникам, чтобы те сообщили «турскому царю», каково «приступать х казаку рускому». Очень показателен и фрагмент из казачьей войсковой челобитной от 1658 г., где живущие на Дону представители соседних народов авторами документа – донскими казаками прямо названы, в отличие от них самих, «переезщиками-иноземцами». На наш взгляд, очень сомнительно, что подобные фразы появились бы, не соответствуй они собственно казачьим представлениям. В связи с этим думается, что для периода второй трети XVII в. принципиально отмежевывать донских казаков от «руских людей» в отношении этнической идентичности нет оснований: если казак был русским по происхождению, то он, и будучи казаком, оставался «русским человеком». Точно так же, безусловно, смотрели на казаков и в России.
Например, посланные из Москвы в 1640 г. к мурзам Большого Ногая через занятый в то время казаками Азов кн. Н. Белосельский и подьячий И. Хоненев писали затем в своем статейном списке, что с ними к ногайцам казаки «послали из Азова станицу свою – донских казаков всево только дву человек руских людей, да осмнатцать человек татар, которые с ними живут на Дону». Приведем также отрывок из документа, где именно «казака» (а не «сходца» из «Руси», как нередко говорится в подобных случаях в источниках) называют «руским человеком»: в 1648 г. астраханские воеводы писали в Москву, что, по донесению в Астрахань из Черного Яра, 4 марта 1648 г. стрельцы привели в этот город «с степи руского человека Пронку Иванова. И тот де Пронка в роспросе сказался, что он донской казак Клетцкого городка», был взят в плен на р. Чир азовскими татарами, а затем из плена бежал к Черному Яру.
Жестокость была характерной казачьей чертой. Причем характерно, что жестокость казаков следует, по-видимому, считать не стихийной, а скорее превращенной в систему и, безусловно, выполнявшей защитную функцию. Так, подвергались смертной казни, не отдаваясь «на окуп», «бусурмане», захваченные в набеге под казачьи городки, и правило это действовало неукоснительно. При этом не принимался в расчет даже принцип материальной выгоды. В частности, в войсковой отписке от начала мая 1635 г. казаки сообщали в Москву, что в апреле этого года к ним «под Войско» с целью отгона лошадей и захвата «языков» был совершен набег крымских и азовских «воинских людей». Однако казаками этот набег был отбит, и в ходе боя они «тех крымских и азовских людей человек со ста порубили», захватив в плен 31 человека. Как значится в отписке, последних, приведя «к Войску» (т.е., вероятно, доставив в войсковой круг), «всех порубили без остатка», потому что, как поясняли в отписке казаки, пойманным в набегах под казачьи поселения неприятелям «спуску не бывает» и на выкуп их не отдают. Единственной возможностью остаться в живых для такого пленника была его отправка казаками в Москву в качестве «языка».
Подчас очень жестокими бывали и набеги казаков под Крым. В 1655 г., согласно войсковой описке в Москву от октября этого года, казаки «крымского хана Тамань город <…> взяли, и многих крымских и ногайских татар, и турок, и черкес тутошних жильцов порубили». Затем казаки в городе и на посаде «дворы, и избы, и гумна <…> пожгли и попустошили», после чего «стояли на Таманской же косе в гирле против Керчи ж. И, переходя по Азовскому и по Черному морю многое время, и многие ж <…> крымские села и деревни розоряли и жгли».
Документы сохранили также достоверное описание некоторых действий казаков в ходе набега под Крым в 1657 г. Речь идет о статейном списке русских посланников в Крыму в это время, Р. Жукова и Л. Пашина, которым удалось собрать довольно любопытную информацию о данной казачьей экспедиции. Так, под 26 июня посланники записали, что донские казаки высадились на крымском побережье между Кафой и Керчью, разоряют и жгут татарские деревни, а «татар, и жон их, и детей всех рубят». Сведения эти сообщил в Бахчисарае татарский гонец, который был прислан с этими «вестями» из Кафы. Через день на стан к посланником пришел «белоруской» священник Лука, находившийся в тех местах во время казачьего нападения. Он сообщал, что казаки, высадившись ночью на побережье, «многие деревни жгли, и татар и з детми порубили».
Жестокости в Турции были, судя по всему, традиционны для казаков. Что происходило во время ночных нападений казаков на прибрежные «бусурманские» селения, можно представить себе на примере эпизода, передаваемого Эвлией Челеби. Последний сообщает о нападении донских казаков (около 1652 г.) на городок Балчик (западное побережье Черного моря). Согласно рассказу Эвлии, казаки высадились на берег сразу после полуночи, подожгли селение с четырех сторон и в свете пожаров приступили к его разграблению. Грабежу сопутствовали выкрики казаками своего боевого клича и паника среди населения. Подобные ситуации на территории Турции часто сопровождались, по-видимому, вооруженным избиением местных жителей и захватом в полон тех, кто был пригоден для последующей продажи или отдачи на выкуп.
Приведем еще несколько фактов проявления казаками жестокости. В частности, в ноябре 1637 г. в захваченный казаками Азов приезжала группа «темрюцких черкас» для торговли и отогнала при своем отбытии у казаков лошадей. Когда же вскоре после этого к казакам вновь приехала «с торгом» большая группа «черкас», казаки их «побили всех», т.е. всех до одного перебили. Похожее известие имеется и по Тереку. Так, в конце 1650-х гг. гребенские казаки, заманив к себе 30 человек калмыцких «гулебщиков», напоили их, после чего «пьяных побили всех до смерти». Жестокость отличала действия казаков и в других случаях. Например, в документах можно встретить известия об уничтожении казаками экипажей турецких судов, если они попадали в руки казаков. Так, в 1651 г. были уничтожены («побиты») экипажи трех захваченных казаками в Черном море торговых кораблей, шедших в Стамбул с грузом пшеницы и орехов (всего при этом погибли 70 турецких моряков). Случай этот далеко не единственный.
Как уже сказано, казачья жестокость носила, безусловно, характер самозащиты. Страх перед жестоким (но при этом обязательно боеспособным) врагом обычно парализовал волю противной стороны к сопротивлению. Ореол жестокости давал дополнительные шансы на боевой успех, и данная ситуация – причем, по-видимому, вполне сознательно – использовалась казаками. Об этом говорит тот факт, что турецких воинов, отправляемых против казаков, приходилось иногда палками загонять на каторги – настолько велик в Турции был страх перед последними; в результате казаки несли меньшие потери.
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
согласен, согласен потому что льстит мне быть потомком таких людей.
