|
Отвергнутая столица
(Москва в русской поэзии)
- Мама, это Москва!..
Мне было года четыре, когда в начале шестидесятых я впервые попал в Оренбург. Крепко держась за материнскую руку, я спрыгнул с автобусной подножки на асфальт и увидел огромную башню минарета, вонзившуюся в синее небо.
- Это Москва! – восхищенно докладывал я улыбающимся прохожим.
Чужие люди понимали, что ребенок спутал мусульманскую церковь с кремлёвской башней. Удивительно, что в таком раннем возрасте я уже знал о Москве, ведь в нашей деревне в полусотню дворов тогда еще не было ни одного телевизора, а главным символом цивилизации был электрический столб возле саманного отцовского дома.
Представлялась она мне каким-то счастливым сказочным местом. Откуда шло это представление – убей, не помню. Главное, все мои сверстники тоже о ней знали. По картинкам в букваре или в других книжках, по бабкиным сказкам или рассказам взрослых, а только твердо впечаталось однажды в сознание: без Москвы у людей не может быть жизни.
Каждому в детстве была знакома ражая взрослая шутка, когда маленьким «показывали Москву» - ладонями прижимали уши и поднимали за голову. Слезы у меня обычно текли не от боли, а от обмана, из-за несбывшегося желания хоть краем глаза увидеть, наконец, таинственный и прекрасный город. Через много лет я прочитал об этом ощущении в стихах своего будущего поэтического и литературного учителя Геннадия Хомутова, который в годы моего детства уже житейски осваивал просторы «сияющей и белеющей» по его строке Москвы. Он как будто подсмотрел мои детские печали и сочинил строчки, которые так и назывались – «Обман».
Хочешь увидеть Москву? Хочу!
И вот я лечу к потолку,
Как будто взобрался на каланчу
И воздух ногами толку.
И дух захватывает от высоты
Комнатной, нашей, родной.
Не видно Москвы, её красоты,
Башен не вижу я ни одной.
А две волосатых больших пятерни:
«Туда вон, туда вон, туда вон взгляни!»
Не вижу, не вижу, не вижу, не ви…
А мне говорят: «Не реви!»
В слезах я на пол сползал.
Дальнейшее вспомнить сейчас не могу.
А лучше бы он про Москву рассказал
Или свозил в Москву.
С годами ощущение Москвы становилось всё более конкретным. Столица Родины прочно входила в сознание и становилась неотъемлемой частью мироощущения. Можно было спорить о чем угодно, можно было подраться и даже заматериться тайком от взрослых, но невозможно было представить, чтобы кто-нибудь посягнул на святость главного города мира. Мавзолей, Кремль, Красная площадь неоспоримо и честно принадлежали всем – маленьким и взрослым, старым и молодым, лысым и горбатым, даже двоечнику Семендяеву и злой самогонщице бабке Натахе.
В шесть лет родители официально разрешили мне перейти по висячему мостику через речку, разделявшую деревню (тайком я это уже делал), чтобы первый раз самому пойти в библиотеку. Оказавшись среди полок с огромным, как казалось тогда, количеством книг, я испытал такое потрясение, что едва не потерял сознание. Домой шел на негнущихся от счастья ногах, крепко прижимая к себе большую книжку с цветными картинками. Это была книга стихов о Москве. На всю жизнь - легкие и естественные, как дыхание - в сознание вошли строчки
Город чудный, город древний.
Ты вместил в свои концы
И посады, и деревни,
И палаты, и дворцы…
Не напрягая речи, сами собой катились в душу хотя и не всегда понятные, но гордые и не нуждающиеся в объяснении слова
На твоих церквах старинных
Вырастают дерева:
Глаз не схватит улиц длинных…
Это матушка-Москва.
Кто, силач, возьмет в охапку
Холм Кремля-богатыря?
Кто собьет златую шапку
У Ивана-звонаря?..
Кто царь-колокол подымет?
Кто царь-пушку повернет?
Шляпы кто, гордец, не снимет
У святых в Кремле ворот?!
После этой книжки я понял, что такое стихи. Обычными словами можно ругаться, обманывать, говорить чепуху, но они не годятся, чтобы сказать самое главное. Человеку не хватает привычной речи, чтобы передать высшую правду, и тогда он говорит стихами. Речь становится стройной и красивой, и человек умом взлетает, как расправившая крылья птица.
«Люблю тебя, как сын…»
Позже я понял, что стихами врать всё-таки можно. Поэзией – нельзя. Потому что поэзия в русском сознании и есть правда в высшей своей, эстетической форме выражения. А правда всегда свята, потому что в ней, а не в силе Бог (отсюда - «Поэзия есть Бог в святых мечтах земли…»). Если в стихах нет правды и святости, значит это не поэзия (а в старые времена и не литература).
Знакомство с русской классической поэзией невозможно без стихов о Москве. Не было ни одного заметного поэта, который обошёл бы её в своём творчестве. Зародившись в 18 веке, профессиональная поэзия изначально стремилась эстетически зафиксировать идею державности и нравственности русского миропорядка. Её воплощением и была Москва. Ещё в семнадцатом веке Симеон Полоцкий называл столицу «царствующим и богоспасаемым градом». Михаил Ломоносов, оттачивая на ней образность громоздкого ещё русского стиха, подчеркивал её первенство и несравненность.
Москва, стоя в средине всех,
Главу, великими стенами
Венчанну, взводит к высоте,
Как кедр меж низкими древами,
Пречудна в дивной красоте.
Ермил Костров вторил Ломоносову:
Москва, исполнена отрады,
На прочие взирает грады,
Подъяв венчанную главу.
На исходе 18-го века, словно подводя итог сказанному Ломоносовым, Кантемиром, Сумароковым и другими, Иван Дмитриев восклицает:
В каком ты блеске ныне зрима,
Княжений знаменитых мать!
Москва, России дочь любима,
Где равную тебе сыскать?
В начавшемся девятнадцатом мысль о Москве (не о Петербурге!) как державном центре православного мироустройства пронизывает творчество и великих, и не очень известных ныне поэтов – от Пушкина до Бенедиктова и Иоанна Божанова. Война двенадцатого года во многом способствовала укреплению национальной гордости великороссов. Пожар Москвы ярко высветил её метафизическое значение в сознании россиян, для которых она по-прежнему оставалась не только матерью городов русских, но и родиной национального духа.
Отечественный дух на каждом там шагу
Любить родимый край издетства приучает.
Вид Красного крыльца, - сей вид один внушает
И рабства не терпеть, и рог сломить врагу.
(Иван Долгоруков. Плач над Москвою.)
«Когда б на то не Божья воля, не отдали б Москвы», - восклицает лермонтовский герой. Москва для него - икона, через которую русский человек молится на Россию. Выше иконы только сам Бог, который встал между ним и Москвой и вновь, как когда-то от Авраама, потребовал в жертву самое дорогое – Москву-матушку. Только по этой причине русский солдат не променял свою жизнь на её свободу.
Враги в Москве: Москва в неволе:
Прощай, мой дом, родное поле…
Свирепствуй, ангел разрушенья!
Россия гибнет; нет спасенья.
Пусть гибнет всё! Своей рукою
Свой дом зажег… Гори со мною!
Москва пылает за отчизну:
Кровавую готовьте тризну!
(Алексей Тимофеев. Русский среди пылающей Москвы)
Пафосность как элемент высокого свойственна стихам о Москве, ибо державность, с которой отождествляется она, требует особого накала слога и чувства. И пафосность, и культ высокого в мышлении и бытовании есть отражение ментальной устремленности русского человека, его «вертикали» - от плотского к духовному, от низкого к высокому, от земного к небесному - в отличие от западного человека с его «горизонтальной» протестантской моралью «Богатого Бог любит», где движение, реализация усилий – в накоплении «богатств земных», а душевный комфорт исчерпывается материальным благополучием.
В то же время пафосное отношение к Москве в русской поэзии 19 века определяет лишь внешние границы гражданского чувствования, внутри которых сохраняются привязанности и другого рода. Москва неповторимо своеобразный и по-человечески необыкновенно привлекательный город. «На всех московских есть особый отпечаток», - замечает устами Фамусова Александр Грибоедов. «У неё есть своя душа», - говорит о Москве Михаил Лермонтов. Петр Вяземский подмечает эту особенность во всем – в малом и великом.
Здесь повсеместный и всегдашний
Есть русский склад, есть русский дух,
Начать от Сухаревой башни
И кончить сплетнями старух.
Гонимый и прощеный после многолетних страданий и разлуки со столицей бывший декабрист Гавриил Батеньков написал о Москве строки, по трогательной нежности и интимности чувства превосходившие почти всё написанное до него.
Ветер по стогнам твоим листья опавшие гонит,
Волосы тронул мои, ожёг сухие глаза.
Слышу: Царь-колокол твой надтреснутым звоном трезвонит,
Вижу: ядро из Царь-пушки летит высоко в небеса.
Холодно солнцу – сквозь тучи в лужах твоих отражаться,
Что ж мне так душно и жар пылает в моей голове?
Как я хочу, родная, горячей щекою прижаться
К влажным, студеным главам милых твоих церквей…
Соединение державного и интимного входит в поэзию о Москве и достигает наиболее яркого выражения в предреволюционном творчестве Марины Цветаевой. У неё древняя столица – часть семейных преданий, фамильная родословная, в ней органично открываются и обуславливаются истоки характера и поэтического темперамента самого автора. Москва – это член семьи в исторической ретроспективе - с «прабабушкиными домиками», «великолепными мордами на вековых вратах», «знаками породы» в старой архитектуре, в которую проникают чужаки-«уроды грузные в шесть этажей». Мироощущение Марины Цветаевой – русско-московское, ее буйный великодержавный восторг рожден из песенно-сказочной стихии, диктующей интонацию стиха, архитектонику образов и торжественность слога.
У меня в Москве - купола горят,
У меня в Москве – колокола звонят,
И гробницы, в ряд, у меня стоят,-
В них царицы спят и цари.
В споре с официальной столицей Москва, отвергнутая Петром, для «болярины Марины» вне конкуренции
Царю Петру и вам, о царь, хвала!
Но выше вас, цари: колокола.
Пока они гремят из синевы –
Неоспоримо первенство Москвы.
- И целых сорок сороков церквей
Смеются над гордынею царей!
Звон «сорока сороков», прошедший через русскую поэзию девятнадцатого века, в колокольных строчках Марины Цветаевой звучал в последний раз…
Символическим навершием в стихах о России у Александра Блока стал образ Жены, Лучезарной, природа которого кроется не только в «женской» грамматике слова «Русь», но и в «материнскости» Москвы.
Что, впрочем, не помешало поэту со временем призвать «пальнуть в Святую Русь». Иван Бунин до конца жизни не простил ему этого кощунства.
Москва советская
Бунин не простил, но были и другие, со своей правдой о Москве. Революция, как молния, ударила в русскую поэзию: одним разорвала сердце, других навсегда ранила, третьих отбросила далеко за пределы родины. Русской кровью, страданием одних, гибельным восторгом пропадания других и фанатичной верой в новое время третьих наполнились поэтические звуки. Разлом прошел по святому, и острые края его терзали умы и души поэтов.
Москва, ты кто?
Чаруешь или зачарована?
Куёшь свободу
Иль закована?
Чело какою думой морщится?
Ты – мировая заговорщица.
Ты, может, светлое окошко
В другие времена,
А, может, опытная кошка;
Велят науки распинать
Под острыми бритвами умных ученых,
Застывших над старою книгою
На письменном столе
Среди учеников?
О, дочь других столетий,
О, с порохом бочонок –
<Ты> - разрыв оков.
(Велимир Хлебников)
«Разрыв оков» - для одних – освобождение от векового рабства, для других разрыв исторической цепи, без которой рухнет в бездну Святая Русь.
Но не рухнула Москва, наоборот, вновь стала политической столицей. Большевики учились быстро и в ходе братоубийственной гражданской войны ничего не дававший русской душе «интернационализм» сходу заменяли в своих призывах о спасении на «социалистическое Отечество».
Дьявол кроется в деталях. Подмена понятий, игра на самых чувствительных национальных струнах – державности государственных устоев и святости нравственных традиций – позволили со временем если не изменить мироощущение народа, то подвесить рядом со святыми иконами новые образа. Уже в первые годы Советской власти в поэзии зафиксирована тождественность старых и новых символов государственности.
О летописцев Русская Земля!
В туманах дней ее прозрите вдруг вы.
Всё тот же Кремль, и так же у Кремля
Багряные колышутся хоругви.
Со стен церквей грозит сусальный ад,
И в блеске риз надменен день вчерашний.
Но, времена связуя, и назад,
И вдаль веков глядят сторожко башни.
И рокот богомольцев им знаком.
Пусть нынче Кремль по-новому священен
Седой толпе: в нем правит службу Ленин
И заседает Совнарком.
(Эммануил Герман)
Позже, в эмиграции, Георгий Адамович с горечью констатировал это явление:
Социализм – последняя мечта
Оставленного Богом человека.
Владимиру Солоухину приписывают слова о том, что большевики отделили от государства церковь, а присоединили литературу. Добавим, и были тем умны, не в пример примитивному нынешнему западному потребителю текстов, которому конформистски вторят отечественные государственные умники, что искусство не способно, а потому и не должно ничему учить, никого воспитывать, оно служит лишь средством развлечения. Элементарно не знают они родной истории. Это у них не воспитывает, а сидевший в Кремле «глубоко перепаханный Чернышевским и Некрасовым» вождь мирового пролетариата мог бы прочитать им лекцию о том, как литература вела в революцию его самого и его соратников.
Певцы во стане советских строителей социализма были жизненно необходимы, потому что народное сознание по-другому изменить было нельзя. Художественная словесность в России была его высшей формой эстетического бытования. Поэзия, песенная культура по силе эмоционального, духовного действия были сродни молитве, потому что и в том и в другом случае имеется твердая или подспудная вера в первопричинность мира, явленного Словом.
Неспроста и новоцерковник Александр Введенский рядом с ликами святых вешал в храме портреты Блока и Пушкина. Ухищрения просоветского попа были не совсем уж и абсурдны: ведь «Вначале было Слово, Слово было у Бога и Слово было Бог», а потому «поэт в России больше, чем поэт». Не существует слов, за которые не придется отвечать, нет слов, за которыми ничего не стоит. Почти со священным ужасом записал Александр Блок в дневнике сделанное им открытие: «Вот эсотерическое, чего нельзя говорить людям... искусство связано с нравственностью».
Новую, «социалистическую» мораль советская власть начала прививать на мощный ствол русской державности и православной нравственности. Переустройство общества на долгие годы становится главной темой литературы
Вновь предо мною наша древняя Москва.
Вдыхаю жадно сосен аромат.
Кружится от волненья голова,
И в сердце песни радости звучат.
Иду, с любовью вглядываясь в лица.
Шагает армия труда, ряды сомкнув.
Советской пролетарскою столицей
Ты стала, пыль бесправья отряхнув.
(Александр Вермишев,1919 г. Москва – столица.)
Рождается новый образ – Москва – освободительница угнетённых народов, новый пафос – пафос мировой революции, новая патетика – энтузиазм социалистического строительства, формируется эстетика и поэтика новой литературы.
Значит ли это, что советская художественная словесность – всего лишь рождённое и воспитанное в неволе дитя, слепо подчинявшееся воле коммунистических родителей? Стихи ещё могут обслуживать власть и её идею, но поэзия служит только правде. И если говорить о Москве в советской литературе, то поэзия там была. И очень высокой пробы! От агиток и пропагандистских стихов Маяковского, Бедного и других слуг революции она уходила вслед за строителями метрополитена, ДнепроГЭСа, обретая широкое дыхание при виде открывающегося впереди захватывающего простора. От этого хотелось петь, и песня как музыкальная форма поэзии становится преобладающей – потому что «строить и жить помогает». «Широка страна моя родная», «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля», «Друга я никогда не забуду, если с ним подружился в Москве» и еще десятки добрых старых песен-стихов о Москве греют душу любого человека родом из СССР, независимо от его политических пристрастий и отношения к советской истории. С этими и другими поэтическими строками о «дорогой столице и золотой Москве» страна строила, убирала хлеб, воевала с фашистами, летала в космос, осваивала целину.
А еще были стихи Ярослава Смелякова, с которыми в поэзию вернулось глубоко лирическое отношение человека к державному городу, - с ноткой фамильной гордости и ощущением единства с ним:
Город мой, вещающий учёный,
на пороге солнечных времён,
Опоясан тополем и клёном,
белыми снегами озарён.
Каменный, железный и стеклянный,
Над тобой созвездия горят.
Про тебя за синим океаном
старики и дети говорят.
(Город Москва. 1934 г.)
О Москве писали Твардовский и Кедрин, Соколов, Окуджава и Рубцов и ещё сотни поэтов советского времени. Были это и поэтические открытия, сделанные на высоком художественном уровне, и блёклые вирши политического разлива. Излишняя пафосность и обилие дежурных поделок раздражали искушённых читателей, но у большинства из них не вызывали серьёзного внутреннего протеста. Понималось: даже плохие, идеологически окрашенные и ангажированные стихи не лгут в глубинных чувствах, в них по большому счёту всё правда - пусть не по форме, но по существу. Ведь со столицей связывались и былые победы, и мощь Советского Союза, мировой сверхдержавы, и её будущие неизбежные достижения. Ощущение непоколебимого доверия к Москве господствовало в умах миллионов соотечественников.
По свету
За правдою своей кружи!
Москва – она столица века,
а век надёжен для глуши.
Везли из Вологды и Омска
Беду свою, нужду свою –
Мол, как-нибудь да обойдется –
И верили в свою Москву!
И время, знаю я, развеет,
что приписала ей молва:
Москва! Она слезам не верит.
О, эти горькие права!
Права на суд, права на веру,
На жизнь права и на судьбу.
Немало нас по белу свету
разъехалось. И все – в Москву.
И среди теплых, древних улиц
Мы всё-таки назад тянулись
К росе, созревшей на траве!..
Россия верила Москве.
Не зря же через все столетья
Она, на горе и на пепле
Отстроенная, вновь жила.
И розовели, словно в пекле,
Ее златые купола.
Вот потому, забыв былое,
поверившее в синеву,
живёт село моё глухое
извечной верою в Москву,
что самый трудный срок –
он прожит,
тот срок, холодный, как гранит.
Чтоб ни было – Москва поможет,
Поддержит – ведь на том стоит!
И моё сердце разумеет
свои давнишние права.
Москва, она всегда нам верит.
На том стоит.
На том жива.
(Владимир Цыбин. «Мимо глуши моей…»)
Учитывая особенность и специфику русской литературы как своеобразной формы народного мышления, самоосознания и самовыражения, можно утверждать, что советская поэзия о Москве – это глубинная, сердцевинная народная мысль о ней в том смысле, в котором ее манифестировал Пушкин:
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.
«Подожжем златоглавый город…»
Изучение истории государства по стихам о столице - не самый плохой путь познания, потому что дает наиболее яркое представление о её духовном бытовании в разные времена.
В стихах середины 80-ых лет прошлого столетия отмечается «пробуксовывание» темы. При прежнем обилии строк о Москве из них стала уходить искренность и задушевность, исчезала новизна и доверительность. А с распадом СССР в начале 90-х едва ли не исчезает и сама литература – в том значении, в котором она изначально существовала в жизни государства и общества. Массовая культура и искусственно подогреваемая и насаждаемая мода на постмодернизм во всех его проявлениях в последние два десятка лет вели наступление на высокую культуру и литературу. В такой ситуации трудно составить представление о качестве духовных и интеллектуальных усилий лучших умов и талантов нации. Налицо лишь свидетельства о масштабах нравственного и духовного оскудения общества и возможных последствиях его дальнейшей деградации.
Но затоптанные родники, как известно, не пропадают бесследно. Духовные запросы и потребности такой общности как русский народ пока еще невозможно ограничить полулитературой и полукультурой для недоучек и умственно отсталых. В последнее время сквозь заиленную поверхность эстетического пространства нашего отечества то тут, то там стали пробиваться мощные поэтические родники с кристально чистой водой русской литературной традиции. Стараниями Союза писателей России и составителя Л.Г.Барановой-Гонченко в последние годы вышли два уникальных поэтических сборника российских поэтов – «Любимые дети державы» и «Была страна, была война, была любовь». Гражданственность – главная черта большинства из помещённых в книги стихов, что естественно и органично для русской поэзии «смутного» и опасного для нации времени. Москва, как и следовало ожидать, оказалась в фокусе духовного зрения. Какие же разительные перемены произошли в её образе за последние двадцать лет! «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей…» Новые времена вновь сделали востребованной пророческую ипостась поэта. Не мир, но праведный меч и очищающий огонь принесли новые пророки. Впервые за сотни лет после всего, что случалось в трудные времена со столицей и Россией, которую она олицетворяла, в поэзии появился образ города-врага. Такого не было никогда!
Новая правда о Москве заключается в том, что с годами главный город страны обособился в самостоятельное маленькое государство, подчёркнуто демонстрируя свою самодостаточность и равнодушие к остальным подданным российского Отчества. Предав прежние идеалы, она перестала быть столицей духа и воплощением государственной идеи.
Здесь умер русский дух
Непомнящих Иванов;
Банкирам и ворам здесь отдана земля.
И страшный карнавал
В нелепых сарафанах,
Как тать ползет вдоль стен
Бессмертного Кремля.
Как камень, жизнь влачим
И терпим, что придётся.
Без веры, без любви –
Безмерно тяжело.
Иду, глаза прикрыв,
В лучах палящих солнца,
Душе велю хранить последнее тепло.
(Елена Игорева)
Отгородившись от страны, Москва взялась диктовать и навязывать чуждые идеи, вести и культивировать чуждый образ жизни и тем самым обрекла себя на отторжение, ненависть и проклятия.
За что, Москва, Господь тебя хранит?!
Самодовольную, прожорливую тушу,
С усердьем множа мрамор и гранит,
Ты, наслаждаясь, давишь наши души.
Все дворники твои ушли в запой,
А мусор с куч растаскивает ветер.
Все правильно: с раздавленной душой,
Наверное, хреново жить на свете.
А может, нынче, бряцая костьми,
Тебя хранит совсем иная сила?..
Ведь ты сейчас, как братская могила,
Завалена случайными людьми…
…А там идут в раскраске боевой
И с воображением воздушным
Со школьной парты прямиком в «Плейбой»,
Да, да, тобой раздавленные души.
Не знаю – Богом, сонмищем чертей,
Но кем-то послана ты нам для испытаний
Ареной человеческих страстей,
Ареной человеческих страданий.
(Татьяна Бычковская)
Мотив подлого вторжения в Кремль, в святая святых русской государственности, невозможного без предательства тех, кто охраняет двери осажденной крепости, звучит во многих стихах современных поэтических пророков.
…Ни вздохнуть, ни просветлиться,
на Москву – тяжелый взгляд,
словно враг засел в столице
и ничтожит все подряд…
Но страшней, чем пораженье,
Хуже хаоса в стране –
Злое, тихое вторженье
В душу русскую извне.
Постепенно, год от года
Всё подлее и сильней
заражение народа
грязью новых смутных дней.
(Николай Мельников, г.Москва)
Образ разочарованной лимиты, пасынка московской городской повседневности поздних советских времен, ныне распространился на весь российский народ.
Я ем твое дерьмо, любимая столица,
Ты - кровь мою сосёшь, мы – квиты, стало быть;
А дальше все само собой должно решиться:
Покуда ты живёшь, я тоже буду жить.
Плафон под потолком норы полуподвала,
Обои в водяных огромных синяках,
Единственным окном глядит через забрало
Решётки мой упрек на твой нелепый страх.
Он – в сотне тысяч ног, сбегающих горбатой
Неглинною тропой к Кузнецкому мосту,
Я выйду на порог – прохожий, стой, куда ты?
- Туда, куда и ты – в славянскую мечту;
Там белое крыльцо отстроенного храма,
Там звезды в вышине по-прежнему красны,
Там маревом огней горит ночная яма
Охотный Ряд – лицо сегодняшней Москвы
Бежим скорей вперед, на звонкую Тверскую,
На призрачный Арбат летим с тобой скорей,
Закружит и швырнет, шутя, о мостовую
Вальсирующий вихрь неоновых огней!
И всё-таки едва останется пустою
Каморка под землёй, времянка лимиты…
Бери ж меня, Москва, пои меня собою,
Сожри меня – давно мы квиты, я и ты.
(Марина Умурзакова, г.Вильнюс)
«Москва сильна провинцией» - известная истина затрагивает не только и не столько материальный и географический аспект, сколько тот нравственный статус, которым наделяет её окраинная Россия, поддерживая или осуждая. В поэзии нового времени предельно ясно обозначено трагическое безверие, проявившееся в отношении России к Москве.
Москва… Москва!..
Уж больше в этом звуке
Ничто не возвышает, не зовет.
За твой позор, за боль твою и муки
Провинция тебе не присягнёт.
Москва, Москва!
Откуда эти соки?
Россия стонет. Где твой ум и честь?
Но не Россия выбирает сроки.
Но ты летишь в палату номер шесть.
Тебя, как символ клятвы, сохраняла.
Как золотое сердце на крови.
Провинция питала и спасала,
Не отличала муки от любви.
Москва, Москва!
Как непонятно, странно –
Была святыней, стала миражом.
И жуткая, как дикторша с экрана,
Вещаешь на наречии чужом.
Опомнись же!
Прощая не однажды
Во имя Бога лживую тебя,
Настанет час, и голос твой продажный
Провинция отторгнет от себя.
(Татьяна Бычковская)
Новая гражданская поэзия несет в себе отрицание Москвы. Означает ли это кризис и отрицание самой идеи державности? Нет, просто на сломе эпох официальной столице государства отказано в праве быть духовной столицей нации. Нравственное ощущение поэта-гражданина, явленное в эстетической форме, сродни тому чувству, которое возникало у жителя любимой столицы при захвате ее врагом в 1812 году.
. Свою Москву, свой Третий Рим народ носит в себе и другой Москве, как и Четвертому Риму не бывать. Новая поэзия подобно крепкому раствору «царской водки» обновляет икону столицы, которая сегодня в народной душе кровоточит и мироточит.
Кто-то может сказать, что поэты любят сгущать краски. Да вот только вся наша новейшая история, нынешний уклад жизни, вся культура и вообще сегодняшний день не позволяют мне представить картинку, когда ребенок, научившийся читать, сознательно выбирает в библиотеке свою первую книгу – о Москве. Вряд ли в его семье сейчас о ней говорят что-то хорошее. По крайней мере, в моей почти вымершей деревне. Лет десять уже как закрыли там и дом культуры, и библиотеку.
2005
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
